Американец
Шрифт:
— Прости, — Вудс погладил ее руку. — Я совсем не хотел вдаваться в такие детали.
— Но, тем не менее, ты это сделал. Что ж, теперь ты почти все знаешь. Так что можешь спрашивать меня о Тане.
Палмер откинулся на спинку стула. Катер миновал пристань и теперь приближался к Эйфелевой башне, которая уже отчетливо виднелась по левому борту.
— А что спрашивать о Тане?
— Все. Все, что считаешь нужным.
Элеонора отвела взгляд в сторону и, немного помолчав, кивнула головой в сторону Эйфелевой
— Построена в 1889 году, высота около тысячи футов, хотя давление, которое она оказывает на почву, не более пятидесяти шести фунтов, то есть практически точно такое же, как сидящий на земле человек.
— Слушай, по-моему, я уже попросил прощения! Причем, поверь, вполне искренне.
— Возможно, — она снова отвела взгляд в сторону. — И все же спроси меня обо всем, что хочешь узнать о Тане.
— Извини, но, боюсь, я забыл.
— Забыл? — Она качнула головой, и ее густые длинные волосы взметнулись, словно сполохи пламени. — С любой недосказанностью нам трудно быть вместе. Это будет как заноза, от которой надо избавиться. Как можно скорее. Так что, пожалуйста, не стесняйся и спрашивай.
Палмер ласково погладил обе ее руки. Они почему-то казались очень холодными.
— Честно говоря, я не знаю, что спрашивать.
— Не бойся. — Элеонора посмотрела на него, и он заметил в ее глазах следы слез. Значит, отвернувшись от него, она молча плакала. Даже тени потекли…
— Вуди, я слишком тебя люблю, чтобы бояться ответить на любые вопросы, — уже куда более спокойным голосом сказала она. — Так что спрашивай, я на все отвечу, обещаю, прямо и искренне, и тогда мы, надеюсь, покончим со всем этим. Раз и навсегда!
— Они держат Таню как заложницу?
Ее большие темные глаза заморгали, и Палмер понял, что почти угадал.
— Кто сказал тебе, что она в заложниках?
— Фотография.
— Значит, ты не совсем правильно ее понял. — Элеонора взяла обе его руки в свои и крепко сжала. — В ней ничего не показывает, что Таня заложница. — Ее глаза по-прежнему были широко раскрыты, хотя неожиданно образовавшиеся мелкие складочки у верхних век точно показывали, как больно ей говорить о своей дочери. — Эта фотография всего лишь напоминает мне, что ее жизнь в моих и только моих руках.
— Прости, не понимаю.
— Да нет же, конечно, все понимаешь. И слово «заложница» в данном случае ничего не объясняет. Даже жаль, что ты его употребил. Звучит совсем, как если бы Таню посадили в тюрьму или куда-нибудь заперли. Но она там с моими родителями! — Ее рука возбужденно взметнулась к лицу, затем к волосам, нервно приглаживая их… — На самом деле, мне просто не дают забыть, что это я у них вечный заложник. Пока Таня у меня, я у них! И никуда не денешься. — Она всплеснула руками. — У тебя ведь тоже есть дети, ты должен понимать. Такое может случиться со всеми.
— Кто они?
— Я не знаю.
—
— Никаких.
— Но ведь они требуют, чтобы ты для них что-то делала. Из этого и надо исходить.
— В последнее время они ничего от меня не требовали.
— А раньше?
— Всякая мелочевка. Незначительная информация, отрывки из отчетов…
— Отчетов из файлов ЮНЕСКО?
— Да, и некоторых других.
— Каких других? Моего банка ЮБТК?
— Прекрати!
— Но я…
— Ради бога, прекрати!
— Значит, на самом деле эта фотография означает: «приготовься выполнить очередное задание». Так ведь?
— Прекрати, я очень прошу тебя, прекрати!
Катер, чуть увеличив скорость, проплывал между левым берегом Сены и длинным узким островком, почти полностью засаженным зелеными деревьями. Палмер неторопливо выпил стакан воды и, бросив взгляд на Элеонору, заметил, что она пристально наблюдает за выражением его лица.
— И все-таки?
— Да, очередное задание.
— Ладно, бог с ним, проехали. — Палмер прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Что с ним происходит? Откуда эта неприятная, противная сухость во рту, совсем несвойственное ему нервозное ощущение опасности… Неужели он настолько влюбился, что причиняемая им Элеоноре боль ранит его самого еще сильнее?!
— С тобой все в порядке? — спросила она, продолжая внимательно смотреть на него.
— Да. Насколько это возможно. — Он открыл глаза и, заметив ее обеспокоенный взгляд, улыбнулся. Во всяком случае, попытался изобразить некое подобие улыбки.
Она тоже улыбнулась. Как бы по-своему успокаивая его.
— Но ведь мы правильно поступили, выяснив все до конца, разве нет? Теперь нам все будет намного легче.
— Я… в обычном случае я, конечно, сказал бы да, но сейчас… сейчас, прости, у меня пока еще нет полной уверенности, что мы выяснили все до конца.
— Мы просто обязаны быть честными друг с другом.
Он медленно покачал головой.
— Увы, и да и нет. Твое поколение превыше всего ценит честность, а вот мое… мое, скорее, лицемерие, притворство и фальшь.
— Нет, нет, это совсем не так! Зачем так наговаривать на себя? И на свое поколение. Потому что…
Он перебил ее, слегка приподнял левую руку.
— Я один из немногих, которые могут позволить себе это. Открыть глаза на правду. — Затем, чуть помолчав, спросил: — Скажи, ты все еще любишь меня? Как и раньше? После всего этого?
— Нет, намного хуже, теперь я обожаю тебя.
— Вся беда в том, что я тебя тоже. — Они прильнули друг к другу, слились в долгом поцелуе. Смотрел ли кто-либо на них или нет, их в тот момент не особенно интересовало. Жизнь имеет и другие измерения. — А знаешь, теперь мне не так уж и важно, сколько и чего ты им передала об ЮБТК. Мы переживем.