Американская история
Шрифт:
Мне стал страшен и этот Рон, который говорит с таким видом, как будто рассказывает забавный случай, и страшно Марка, который все время был чужим, и холодным, и скользким, и расчетливым. Я передернулась, так мне было противно сейчас и от сидящего передо мной толстого бодрячка, и от мысли о Марке, и от своей собственной парализующей беспомощности.
Но, помимо мутящей тоски, охватившей меня, что-то еще скользило за довольными словами Рона, что-то неразборчивое, но настораживающее, пугающее, заставляющее мой мозг очнуться от сковавшего бессилия, выйти из разлагающей комы. Я должна была докопаться
— Ты мне прошлый раз говорил о какой-то идее, о которой тебе рассказывал Марк, — сказала я, пытаясь придать своему голосу хотя бы видимую устойчивость.
— Ну, в этом я ничего не понимаю, — самокритично сознался Рон, — что-то он там вроде бы нашел и пытался мне объяснить. Что-то, похоже, сильное, но я не разбираюсь. — Он пожал плечами, как бы извиняясь. — Да и сам Марк не был тогда уверен. Да не волнуйся, он в любом случае найдет. Что можно найти — он найдет.
Его слова звучали так настойчиво, даже назойливо, что я подумала: каким же надо чувствовать себя зависимым и неуверенным, чтобы вот так верить в другого человека.
— Ты не помнишь, что он тогда тебе говорил? — спросила я.
Рон смущенно улыбнулся, я видела, ему неудобно, что он ничего не запомнил.
— Знаешь, я ведь не разбираюсь в этом, да я и не слушал так чтобы очень внимательно. Все равно я не смог бы оценить. Но знаешь, я вспомнил сейчас, — он искренне обрадовался, — что, наверное, полгода назад или больше Марк сказал, что ошибся в тебе, — я уже ни на что не обращала внимания, — он имел в виду, что недооценил тебя, он сказал тогда... сейчас, подожди, я скажу слово в слово...
Теперь Рон был доволен своей памятью. Он, очевидно, считал, что для меня чужое мнение, к тому же мнение Марка, должно иметь большое значение. Могла ли я объяснить ему, как сильно он ошибается?
— Марк сказал, что не встречал такого сильного человека, как ты. Вообще никогда. И с точки зрения дарования, таланта, и с точки зрения характера тоже.
«Пусть так», — устало подумала я.
— Он даже сказал, что немного побаивается тебя. — Рон нахмурил лоб в поисках лучшего объяснения. — Боится, в смысле, такой сильной ты ему кажешься. Он сказал, что ты лучше, чем кто-либо, кого он видел, и он сказал, что ты так далеко...
Мне так захотелось, чтобы он замолчал и вообще исчез, потерялся, прямо сейчас, немедленно, и я перебила его:
— Но свою спортивную теорию он в результате доказал?
— Ну конечно, — охотно согласился Рон. — А кто спорит-то, безусловно, теория верная.
— Это все про Марка? — Я больше не могла ни видеть его, ни слышать.
—Да, вроде все. — Он пожал плечами, пытаясь вспомнить что-нибудь еще.
— Спасибо, Рон, — я дала понять, что хочу, чтобы он ушел, и он понял.
Он встал и попрощался, и забыл о своих бутербродах, или ему было сейчас неудобно про них вспоминать. Он ушел, а я осталась сидеть, раздавленная, прижатая всей своей тяжестью к стулу, и мне было не оторваться.
Господи, подумала я, мне, наверное, никогда в жизни не было так плохо.
Вся моя жизнь, все эти долгие годы, которые иногда казались счастливыми, иногда удачливыми, вдруг разом стали напрасными и бессмысленными, и ничего
И любовь, и то, что за ней стояло и стоит, и работа, и мой успех, и все, что он обещал принести в будущем, все это разлетелось, оказалось пустотой, выдумкой, фикцией. А кроме любви и работы, в моей жизни за все годы ничего больше и не было, потому что я всем пожертвовала ради них. И сейчас, когда эти два столпа так неожиданно рухнули, рухнула вместе с ними и вся остальная моя никчемная жизнь.
Я мысленно усмехнулась. Такие слова про рухнувшую жизнь, сказала я себе, описаны во всех книгах по клинический психологии, особенно подробно в разделе: «Суицидные патологии». Так что ты знаешь, что теперь тебе полагается делать. Но я действительно не знала, что мне делать, и я не знала, что делаю сейчас, но все же оторвалась от стула и ватными ногами дошла до телефона. Хоть бы он был дома! — молила я. И мне повезло.
— Слава Богу, ты дома, — сказала я, когда он взял трубку. Он молчал секунду, но потом ответил:
— Да, я дома. Утром я был у деда, ему получше сегодня. Он сказал, что...
Я перебила его.
— Джефри, — попросила я, — ты можешь заехать забрать меня?
— Что-нибудь случилось? — Его голос сразу насторожился.
— Нет, ничего. Так ты приедешь?
— Конечно. Ты где?
— Я в университете, в кафетерии, — сказала я и почувствовала, что мне надо бы присесть, отдохнуть хотя бы минуту.
— Я сейчас приеду, — сказал он торопясь, потому что ему надо было успеть приехать как можно раньше, чтобы не опоздать. Я повесила трубку и снова вернулась к столику.
Надо же, дожила, старуха, подумала я про себя, дожила почти до тридцати, чтобы выяснить, что с тобой все это время игрались, что ты была игрушкой. И кто игрался? Человек, которого ты когда-то боготворила, сделала идолом, а он просто использовал тебя в своих шизофренических опытах.
Мне показалось этого мало, и я добавила, чтобы стало еще хуже, еще больнее: ты была под опытом, ты это знаешь? Тебе загипнотизировали, и ты исполняла приказания, а они, кто проводил опыты, записывали, как ты себя ведешь, как все исполняешь. А чтобы ты была податливее и послушнее, они ввели в тебя лекарство, наркотик, в самый позвоночник, но так, чтобы ты не заметила, да, именно разрушающий наркотик любви. Я даже усмехнулась собственной банальности. И ты любила, но во имя эксперимента. Чего же мне так хреново? Я уже говорила не про себя, а бормотала вслух. Я никогда не чувствовала себя так низко. Бог ты мой, как же мне хреново!
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
Я увидела Джефри, вошедшего в кафетерий и близоруко крутящего своей высокой головой на длинной шее. Я встала, и он заметил меня.
— Все в порядке? — спросил он. — Мне показалось, что что-то случилось.
Я кивнула, но, наверное, так отрешенно, что он понял, что ко мне лучше сейчас не приставать, лучше оставить в покое.
Мы вышли и молча сели в машину. Я понимала, что надо сказать, куда ехать, но я не знала, куда, я даже не знала, почему позвонила ему. Кажется, он заметил мою растерянность и чуть наклонился вперед, чтоб заглянуть мне в лицо, он был сдержан, и чуток, и естествен.