Американская история
Шрифт:
— Смотри, мы уже четыре недели топчемся на месте, — я решила залить его пылающее возмущение холодными словами и как-то оправдать свое отступничество. — И мы совсем не продвинулись — ни ты, ни я, не нашли абсолютно ничего нового. А ведь все эти четыре недели я работала, — я развела руками, как бы показывая, как много работала, — и так подходила, и этак, с разных сторон... как только ни бралась... и — ничего. Да и у тебя тоже...
Чего я сейчас не хотела, так это начинать еще одно, никуда не ведущее, теперь уже ночное обсуждение. Поэтому я старалась говорить лишь общими фразами, не переходя на конкретику терминов и формулировок. Марк по-прежнему молчал, но теперь смотрел только на меня.
— Значит,
— Даже не в тупик, — поправила я его.
Слово «тупик» означало нечто временное, так, исправляемая неудача, осечка.
— Скорее не тупик, а конец дороги. Цель, которую мы ставили — достигнута, мы просто не заметили этого. Мы просто думали, что цель больше, а она оказалась чуть меньше, что не делает ни ее, ни нас хуже. То есть, я думаю, что мы в результате пришли, к чему стремились, — повторила я, не зная, что сказать еще.
— Ну, и что ты предлагаешь? — спросил он угрюмо. И в эту секунду мне показалось, что он согласен со мной, что он сам пришел к тому же мнению, только боялся высказать его первым.
— Ну что, — начала я немного нерешительно, — напишем статью, тут материала даже на две хватит, будем работать над методикой... Что еще в такой ситуации делать?
Марк смотрел на меня, не отрываясь, его глаза, которые я уже не помнила голубыми, а только серыми и совсем стальными, вдруг подернулись легкой, едва заметной дымкой далеких небес. Он неожиданно улыбнулся; и глаза, и улыбка на мгновение напомнили мне того Марка, которого я так любила, по которому скучала и которого я уже боялась, никогда и не существовало.
— Ты ошибаешься, малыш, — сказал он мягко и как бы с сочувствием к моей ошибке. — Ты все перепутала, — и тут же голос добавил металла, и голубая дымка безвозвратно исчезла, растворилась во все поглощающей, хоть и светлой, но серости. — Все как раз наоборот, мы не уперлись, как тебе показалось, мы только подошли, и подошли вплотную.
Он тоже не хотел углубляться в конкретику и потому перенял мой образный стиль.
— Видишь ли, — продолжил он, — все, что мы сделали на сегодняшний день, — это была предварительная, такая своеобразная вспашка, нащупывание, что тоже, ты права, немало, и мы сделали немало, но не в этом дело. Дело в том, что только сейчас мы подошли к самому главному. Если использовать нашу с тобой аналогию, то получается, что раньше мы копали, работая лопатами, самое большее, кирками, что тяжело, повторяю, но зависит от физической силы. А теперь мы докопали, до чего могли, и уперлись в стену, и ни лопатой, ни киркой, ни даже бульдозером ее не взять. Нужен взрыв.
Он любит это пороховое сравнение, подумала я.
— А для взрыва не нужна физическая сила, и, может быть, мы не сможем, — он опять неожиданно и оттого особенно светло улыбнулся.. — Но скорее всего сможем.
В его голосе даже почувствовались нежность и ласка. «Ласка», вспомнилось забытое слово, я так по ней соскучилась.
— Единственное, что нам требуется сделать, это ощетиниться, усилиться и интенсифицироваться.
Мне понравилась подборка глаголов — где-то в детстве я такое сочетание уже слышала, только «ощетиниться» там, кажется, не было.
— Так что иди спать, малыш. Как ты мне говорила раньше: «И вечный бой, покой нам только снится», так? Я не путаю?
— Не путаешь, — ответила я и про себя обреченно добавила, пропустив то, что забыла: «И мнет ковыль...».
А потом, почувствовав, как всегда бывает от неудачной попытки, жалость к себе, к своим несбывшимся надеждам на освобождение от поработившего труда, я вздохнула:
— Мне покой даже уже и не снится.
— Тоже хорошо, — сказал Марк по инерции, так как снова погрузился в свои ногти.
Я не выдержала обиды
— Ногти ты тоже для взрыва отращиваешь? Что-то типа бикфордова шнура?
— Для взрыва все средства хороши, — ответил Марк, не поднимая головы.
И я подумала с яростью, что он — неисчерпаемый источник глубокомысленной мудрости, просто Конфуций какой-то.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
С этого момента ситуация начала резко и постоянно ухудшаться, и хотя в случае ухудшения понятия «резко» и «постоянно» сочетаются редко, но здесь они чудно сочлись, во всяком случае, для меня. Еще вчера мне казалось, что куда уж хуже, и надо же, вдруг оказалось, что резерв для ухудшения существует всегда, что, конечно, вызывало мазохистски приятное удивление, даже преклонение перед стойкостью организма. Впрочем, на этом приятное и заканчивалось.
Утром Марк оповестил меня о том, что одного обсуждения в неделю недостаточно, что мы вошли в критическую фазу, повторил крылатые слова насчет интенсификации, и я, флегматично сопротивляясь, согласилась на два мероприятия за семидневку.
Для меня это новшество означало, кроме прочего, отказ от горячей пищи, не говоря уже о далеком, но все еще мерцающем воспоминании, что цивилизация принесла нам проволочную телефонную и беспроволочную радио и телевизионную связь, чем я, конечно, и так давно не пользовалась, но хотя бы помнила раньше, что они, эти связи, существуют в природе. Про кучу других вещей, например, что зеркала имеют свойство отражать, а одежда — быть глаженной, я позабыла уже давно и старалась не насиловать свою память подобными воспоминаниями. Но что самое страшное, был нанесен удар по моему пятичасовому сну, которого вдруг оказалось на час-полтора меньше. Еще страшнее четырехчасового сна, сорок минут к которому я все же хитро добавляла в автобусе, радуясь своей животной изворотливости, оказалось нагнетание небывалой до этого напряженки дома. Теперь Марк срывался на крик вообще без какого-либо повода, барабаня своими драконьими ногтями по любой твердой поверхности, так что я, в конце концов, приняла эту форму взаимоотношений как естественную и с врожденным талантом возвращала еще более изощренный крик.
Марк настаивал, чтобы я уже наконец сдвинулась с этой убийственной мертвой точки, чтобы уже нашла выход из нее, хотя сам ничего не предлагал. Это было на удивление странно, казалось, он сам полностью потерял возможность созидать, придумывать — хоть самую малость, хоть что-нибудь. Он стал совершений пассивен, его хватало только на то, чтобы выслушать меня и потом сразу начать критиковать, даже не критиковать, а критиканствовать, делая более чем обидные замечания.
Когда я говорила ему, что он деструктивен и только нагнетает, что он не привносит ничего позитивного, он только отмахивался и лишь однажды раздраженно огрызнулся, что, мол, он был достаточно конструктивен раньше и почему бы мне теперь, в виде исключения, не стать чуточку конструктивней самой. Это было обидно, потому что было неправдой, я раньше тоже немало вкладывала, не меньше его, и я хотела разреветься, но это выглядело бы совсем глупо, и я сдержалась.
— Чего ты на меня кричишь? — сама крикнула я. — Может быть, я не такая способная, как ты.
Интересно, что этот отчаянный в своей беззащитности аргумент вдруг подействовал на Марка. Он разом успокоился, далее сел за стол и, подперев рукой подбородок, посмотрел на меня более чем пристально, как бы оценивая меня заново своим грязно-серым стальным взглядом, в котором явно читалось удивление.
— Ты знаешь, —сказал он, казалось, поражаясь собственной мысли, — а ведь это мне никогда не приходило в голову. Может быть, ты действительно неспособная?