Американская история

Тосс Анатолий

— Я понимаю, — перебила я, боясь, что его двадцать минут целиком утекут в пустоту.

— Да, — согласился он со мной. — И не то чтобы одна категория была хуже, чем другая, можно быть успешным в каждой из них, редко — в двух и почти никогда — во всех, но именно генераторы обладают признаками того, что мы определили словом «блестящий». Именно они владеют даром вседоступного проникновения, которого лишены представители других категорий. Так вот, Марк и есть генератор, причем генератор, редкий по своей мощности и разноплановости.

Казалось, что произошло то, чего произойти не могло: Рон забыл про свои бутерброды.

— Более того, Марк не просто генератор, он —

генератор генераторов.

Я молчала, мне нечего было сказать, да и сидела я здесь для того, чтобы слушать.

— Понимаешь, Марина, — продолжил Рон, — с самого начала Марку прочили большое будущее. Ни у кого не вызывало сомнений, что он уникален и далеко пойдет, так и произошло на самом деле. Но стандартные люди мыслят стандартными понятиями, которые часто не подходят для людей нестандартных, и это порой вызывает проблемы. Проблема Марка, вернее, проблема тех, кто находился рядом с ним, заключалась в том, что ему становилось тесно в пределах одного конкретного предмета, одной конкретной науки, и он постоянно выходил за отведенные рамки. Просто его интересовало множество вопросов, и он не мог отказать себе в том, чтобы заниматься ими. Понимаешь, он не мог заставить себя заниматься долго чем-то одним.

— Нет, не понимаю, — возразила я.

Мне почему-то показались обидными слова Рона. Он создавал из Марка образ какого-то легковесного летуна, но Марк не был ни легковесным, ни летуном, и никто не мог доказать мне обратного по той простой причине, что никто не знал его лучше, чем я. Не мог знать.

— Я, Рон, с Марком тоже немного знакома. Он совсем не похож на порхающего в атмосфере... — Я замялась, пытаясь подобрать слово, но не подобрала и потому оборвала фразу — и так понятно. — Я не встречала никогда человека, который так много, упорно и увлеченно... — мне опять не хватило слов или, наоборот, не хотелось произносить слишком много. — Так работает, так целеустремленно и глубоко, — все же добавила я еще пару эпитетов.

— Конечно, Марк трудяга, — легко согласился Рон. — Дело не в том, что он не мог довести работу до конца, потому что не способен долго и тяжело работать. Работал он всегда лучше других. Дело в том, что у него исчезало желание доводить работу до конца в тот момент, когда она становилась ему неинтересной. То есть он мог месяцами тяжко работать, но только до тех пор, пока проблематика увлекала его. А увлекала она его, пока он не создавал что-то невероятно сильное, пока не пробивал поле в выбранном направлении. Именно это и было его целью и, когда он ее достигал, — Рон развел руками, — ему становилось скучно. К тому же появлялась новая цель, ион начинал двигаться к ней.

— Но ведь никакую науку нельзя исчерпать, — опять не согласилась я, хотя было совершенно непонятно, зачем я затеваю спор с Роном, — он-то всю жизнь черпал из одного своего неисчерпаемого.

— Ну, этого я не знаю. — Он улыбнулся. — Самое смешное, что, наверное, лет десять назад я ему сказал нечто аналогичное. Марк тогда сделал одну серьезную вещь, в которой я тоже слегка разбирался и понимал, насколько она серьезна, а он хотел ее бросить. Ну, и я уговаривал его не бросать, говорил, что познание бесконечно и постоянно рождает новый вызов, и какую-то еще ерунду типа этого. И знаешь, что он мне сказал в ответ?

Я подняла брови в знак любопытства.

— Он сказал, — повторил Рон, — что жизнь слишком сложна, объемна, чтобы ее можно было выразить математической формулой, или физическим явлением, или компьютерной программой, или вообще какой-либо одной теорией, одним знанием, одной наукой и даже наукой вообще. Он сказал, что если пытаться

понять жизнь глубже, то нельзя тратить, много времени на что-то одно, потому что тебя всегда ожидает другое. Что лично он может отдать чему-то конкретному только ограниченный отрезок времени и, добившись результата, двинуться вперед. В жизни, сказал он тогда, слишком много захватывающего, и все хочется попробовать, а на все жизни мало, и потому нельзя задерживаться на чем-то одном. Так что, видишь, — это уже Рон обращал ко мне, — у Марка имелся ответ и на твой вопрос.

— И поэтому он ушел из науки вообще? — спросила я.

—Да, ему стало скучно. Он попробовал себя в нескольких совершенно различных областях, в основном в естественных науках, но и не только. И везде с легкостью, относительной, конечно, но с легкостью, за невозможный для других короткий срок совершал прорыв, а потом переходил в другую область и там тоже делал прорыв и так далее. Но потом, когда он повторил это раз десять, ему надоел сам процесс, ему захотелось реализоваться как-то принципиально по-другому, и он ушел.

«Как это — по-другому?» — подозрительно мелькнуло у меня в голове, но я промолчала..

— К тому же у него начались проблемы с административной системой. Она оказалась не настолько гибкой, чтобы принять его неординарность, его скользящий подход. — Меня опять кольнуло слово «скользящий». — У Марка постоянно возникали проблемы с переходом из одного отдела в другой, его статус всегда был под вопросом, от него требовали того, чего он не хотел делать. Так что тем, что его интересовало, ему часто приходилось заниматься подпольно. Были проблемы и с финансированием его работ, да к тому же ему всюду и всегда примитивно завидовали, что тоже усложняло жизнь. В результате он решил, что в автономном режиме, за рамками официальной структуры, он будет эффективнее и для других, и для себя. — Рон на секунду прервался, опять улыбнулся как-то очень по-доброму, как улыбаются приятному воспоминанию, и добавил: — В конечном счете почему нет? К тому же, я сейчас вспоминаю, Марк однажды, как бы невзначай, по какому-то совсем другому поводу, сказал, что ему не только необходимы нестандартные условия, но, более того — помести его в стандартные рамки и подержи там подольше, и он задохнется.

Вернувшись из прошлого, Рон окинул взглядом глубину кафетерия, но ни на чем не задержался.

— То есть он, конечно, не совсем такими словами сказал, — как бы извиняясь за искаженное цитирование, Рон слегка пожал плечами. — Дело давно было, но мысль я передаю верно. В любом случае не нам судить: тот факт, что мы что-то не понимаем, не означает, что это «что-то» неправильно. Если Марк так чувствовал, значит, он прав.

— А что случилось с его идеями, с прорывами, как ты их называешь? — спросила я больше из любопытства, потому что это был последний штрих, в котором оставалась хоть какая-то загадка. — Я никогда не встречала ни его работ, ни статей.

— Он написал несколько статей, впрочем, давно, в самом начале, а потом и это перестал делать, сказал, что не хочет времени тратить на пустое.

— Ну, и куда они, все остальные, ненапечатанные идеи подевались? — не отставала я.

— А никуда не подевались, — невозмутимо сказал Рон. — Он их раздал.

— Как это раздал? — Моя голова от изумления качнулась назад, увлекая за собой и шею, и плечи, и все тело. — Разве свои работы раздают?

— Нет, как правило, собственные идеи не раздают, но ты опять впадаешь в ту же ошибку — не оценивай Марка шаблонно. Он раздавал, и для него это было настолько естественно, насколько неестественным кажется для нас.