Американский претендент
Шрифт:
– Позвольте, капитан, вы клевещете на самих себя. Каждый, кто видел настоящего Сольтмарша – Ганделя, никогда не ошибается на этот счет. Отнимите у него всякую деталь, и уж по одному колориту и экспрессии каждый узнает вашу работу и остановится перед нею в немом благоговении…
– Ах, как приятно слышать ваши похвалы!
– Остановится и скажет самому себе, как говорил сто раз перед тем: «Живопись Сольтмарша – Ганделя – искусство совершенно особого рода, «ни на небеси горе, ни на земле низу» не найдется ничего ему подобного…»
– Nur h"oren Sie einmal! Никогда в моей жизни не слышал я таких драгоценных слов.
– Так я и отговорил заказчика,
– То есть вы хотите сказать, некоторые аксессуары, которые придают жанр картине?
– Ну, да, понимаете, там какую-нибудь кошку и финтифлюшку, чтобы выходило поэффектнее! Мы загребали бы деньги, будь у нас клиентура из женского пола; да в том беда, что мы не умеем рисовать разных штучек, какие нравятся женщинам. А в артиллерии они не смыслят ни бельмеса. Что им артиллерия! Они за нее гроша ломаного не дадут. А все я виноват, – с сокрушением продолжал капитан. – Остальное у нас выходит великолепно; мой товарищ, скажу вам, художник с головы до ног.
– Послушайте, что говорит этот старик! Он всегда префозносит меня таким манером, – перебил польщенный немец.
– Ну, посмотрите вы сами! Четырнадцать портретов в ряд, и хоть бы два из них были похожи между собою.
– Ваша правда, я этого и не заметил. Удивительная особенность, единственная в своем роде, не так ли?
– Вот именно. Наш Энди удивительно умеет различать людей. Мне помнится, что в сорок девятом псалме… Впрочем, это не относится к настоящему вопросу. Мы добросовестно трудимся, и наш труд оплачивается в конце концов.
– Да, Гандель очень силен по части характеристики лиц. Каждый должен с этим согласиться. Но не находите ли вы, что он немножко чересчур силен в технике?
Лицо капитана выразило полнейшее недоумение и оставалось бессмысленным, пока он бормотал про себя: «Техника… техника… политехника… пиротехника; это что-то насчет фейерверков, значит – избыток красок». Потом он заговорил уже спокойным и уверенным тоном:
– Да, он любит яркий колорит; впрочем, все заказчики падки на это; вот хоть бы взять № 9. Тут нарисован мясник Эванс. Пришел он к нам в мастерскую с таким лицом, какое бывает у всякого трезвого человека, а на портрете, взгляните-ка, вышел румяным, точно у него скарлатина. И уж как это ему понравилось, вы представить себе не можете! Теперь я делаю эскиз связки сосисок; хочу повесить их на пушку на портрете Эванса, и если эта штука мне удастся, наш мясник запляшет от радости.
– Ваш сообщник… извините, я хотел сказать, сотоварищ, без сомнения, великий колорист.
– Oh, danke sch"on!
– …Действительно необычайный колорист, не имеющий себе подражателей ни здесь, ни за границей; его талант пробивает новые пути с мощной силой тарана, а его манера так оригинальна, так романтична и невиданна, так прихотлива, так говорит сердцу, что… я полагаю… его можно назвать импрессионистом.
– Нет, – наивно возразил капитан, – он пресвитерианец.
– Ну, это объясняет все; в его искусстве есть что-то небесное, задушевное, вы чувствуете в нем неудовлетворенность, томительное стремление к идеальному, порыв к необъятному горизонту, неясное
– Насколько мне известно, нет, – энергично возразил моряк, – но его собака пробовала их, и тогда…
– Ах, оставьте, пожалуйста, это была вовсе не моя собака.
– Как же так, ведь вы сами говорили, что она ваша?
– О, нет, капитан, я…
– Ну, вот еще, рассказывайте! Такой белый песик с отрубленным хвостом и с оторванным ухом?..
– Ну, да, та самая собака, клянусь «Кеоргом», была готова лизать что угодно…
– Ладно, оставим это. Право, я никогда не видал такого спорщика, как вы. Стоит заговорить об этой собачонке, как Энди выходит из себя и готов препираться с вами целый год. Однажды он проспорил целых два с половиной часа…
– Не может быть, капитан, – сказал Барроу, – это должна быть одна пустая молва.
– Нет, сэр, не пустая молва, он спорил со мною.
– Удивляюсь, как вы это выдержали.
– Ничего, привык. Поживите-ка вместе с Энди, и вы сами станете таким же спорщиком. Впрочем, это его единственный недостаток.
– А вы не боитесь им заразиться?
– О, нет, – спокойно отвечал капитан. – Нисколько не боюсь.
Художники ушли. Тогда Барроу положил руки на плечи Трэси и сказал:
– Взгляни мне в глаза, мой мальчик. Хорошенько, хорошенько! Да ты еще не погиб, как я и был уверен. Слава Богу, ты в здравом уме. Голова у тебя на месте. Но не повторяй опять таких промахов. Это неблагоразумно; люди тебе не поверят, если бы ты и в самом деле был графским сыном. Разве ты не понимаешь, что этому нельзя поверить? И что на тебя нашло, что ты выкинул эдакое коленце? Впрочем, довольно о том. Ты видишь сам, что ты поступил неладно. Это была ошибка.
– Да, действительно, ошибка!
– Ну, и отлично; выкинь блажь из головы; беда еще не велика; мы все попадаем впросак. Соберись-ка лучше с духом, да не задумывайся, не опускай рук. Я готов помочь тебе, а вдвоем авось мы что-нибудь и сделаем, только не робей.
Когда он ушел, Барроу некоторое время прохаживался по комнате в невеселом раздумье. «Заботит меня этот парень, – размышлял он про себя. – Никогда малый не выкинул бы подобной штуки, если бы не тронулся маленько. А ведь нужда скрутит хоть кого: работы нет, и впереди не на что надеяться. В таких обстоятельствах и духом падаешь, и гордость страдает, а потом как начнет донимать тоска, так того и гляди с ума спятишь. Надо поговорить с соседями. Если в них есть капля жалости, – а им нельзя отказать в человеколюбии, – то они будут к нему снисходительнее, когда узнают, что Трэси немного тронулся с горя. Только необходимо найти ему какое-нибудь дело; это единственное лекарство от его болезни. Бедняга! Один на чужой стороне, и ниоткуда никакой помощи».
ГЛАВА XVII
Едва Трэси остался один, как опять его охватила тоска, и безвыходность собственного положения представилась ему во всем ужасе. Остаться без денег и зависеть от великодушия бедного столяра было уже достаточно скверно, но объявить себя графским сыном перед этим насмешливым, недоверчивым сбродом и к довершению всего осрамиться перед подобными людишками! О, ужё одно воспоминание о пережитых унизительных минутах удваивало его пытку! Он дал себе слово никогда больше не разыгрывать лорда перед этой разношерстной компанией, которая считала его проходимцем.