Америкен бой

Рогоза Юрий

Ник опасался, что последует третий, завершающий удар. Он понимал, что Пашу надо как-то остановить, но понимал также и то, что Паша в таком состоянии запро­сто может его покалечить, не по злобе, а как это бывает в России-—в сердцах. Под такой удар Нику попадать не хотелось.

К счастью, Паша бить перестал и, увлеченный какой-то идеей, резко покатил к выходу из квартиры.

— Эй, ты куда?—забеспокоился Ник.

 — Я сейчас, сиди,—Паша открыл дверь и, неловко толкаясь между нею и косяком, пытался вырулить в подъезд.

— Может, тебе помочь?

— Сиди, сказал, —зарычал Паша и, с трудом преодо­лев лестницу, выкатился

на крыльцо, а с него — в захламленый дворик.

Ник вернулся к окну и с беспокойством наблюдал за Пашинымй передвижениями. «На надо было ему ничего рассказывать,— вдруг

с тоскливой ясностью понял Ник.—Он же не может ничего. Его таким рассказом запросто убить можно. Мир рушится, а он, как в кошмар­ном сне должен только наблюдать, а вмешаться — никак... Если б он цел был, его бы дадыо тоже убили, не стерпел бы, ввязался, проломил пару черепов, а потом под машину бы угодил... Хотя нет, машина — это сли­шком по-американски, здесь тачки в цене. Да и не надо никаких несчастных случаев придумывать. Приходи до­мой, располагайся и убивай кого хочешь...»

Тем временем Паша во дворике подрулил к сарайчику, одному из тех, что сохранились еще в провинции даже около, многоквартирных домов. Зачастую сельские жи­тели, переехав в такие районы с облегчением прощались и с палисадом, и с колодцем, радуясь горячей, хоть и нерегулярно, воде и центральному отоплению, не мог­ли, однако, смириться с отсутствием подсобных помеще­ний и, поскольку в квартире погреб вырыть было никак невозможно, рыли их напротив своих окон. Потом по­греб обрастал сарайчиком, по временам деформируясь у кого в голубятню или курятник, а у кого в гараж.. У Паши на гараж явно пылу не хватило, да и погребок, по причине увечности, он не пользовался.

Зато погремев связкой ключей, которые по армейской привычке были пристегнуты к поясу длинной цепочкой, он отомкнул внушительный замок, который несколько комично смотрелся на хлипкой дверце, зажег бледный свет и подрулил к стеллажам, где хранились его нехитрые пожитки и припасы. С каким-то остервенением, словно это была не бутыль с мутноватым самогоном, а гранато­мет, он взвалил себе на колени внушительную склянку и, матерясь и застревая, задом выехал обратно во двор. Сопя, запер замок и отправился в обратный путь.

Ник ждал его в дверях квартиры и даже попробовал было спуститься, чтобы помочь Паше вкатиться по спе­циальному дощатому настилу, но был сметен калекой в сторону, так что под спиной жалобно взвизгнули жестя­ные почтовые ящики.

— С дороги, себе помоги...

В этот момент Нику не хотелось возвращаться в эту квартиру. Он помешкал в подъезде. Он чувствовал, как в нем туго, в плотную страшную спираль, закручивается какая-то пружина. Такое же ощущение бывало у него в Афганистане. Не перед атакой, нет — тогда были сосре­доточенность и обманчивое спокойствие,— а во время длительных рейдов, когда душманам удавалось сильно потрепать их, когда гибли друзья, он ощущал в себе этот ни с чем не сравнимый завод, словно он уже и не он вовсе, а машинка в руках бездумного малыша, который все крутит и крутит ключик, в надежде, что она будет ехать долго-долго. А на самом деле стальная лента пружины вот сейчас вырвется из пазов, блестящей бесчувственной змеей выстрелит в разные стороны, не жалея ни лица, ни рук...

Ник понимал, что с того момента, как он появился тут, все без исключения заводили его. Чтобы он долго-долго ехал.

Точнее — летел. Но перестарались. Пружинка была уже перетянута. Он уже не мог с ней никуда дви­нуться. Он уже даже дышать ровно не мог.

Он знал, как это опасно — не контролировать себя. Боец должен быть спокоен, потому что бой —это не мускулы, это игра в то, кто первый начнет паниковать. Если хочешь ослабить противника — разозли его. Силь­ные эмоции близки — от злости до паники один шаг. Ник понимал это и нервничал оттого, что не чувствовал опас­ности. Нигде. Ему совершенно не было страшно, а имен­но это говорило о слепоте, внутренней слепоте. Опас­ность должна была присутствовать. И если ее вовремя не заметить, то к Дэб ему уже больше не вернуться. Подсте­регут, выследят и хорошо, если просто убьют, чтоб не отсвечивал.

А как раз вот так, просто, подставляться не хотелось. Просто подставляются дураки, а он все-таки професси­онал, элита. Правда, в условиях города своя специфика. Особенно в условиях своего собственного, почти родного города. Тут не засветиться сложнее. Всегда есть опас­ность наткнуться на кого-нибудь из знакомых, подста­виться совершенно случайно.

«Ладно,—решил про себя Ник.— Пока не стоит об этом. Начинать надо с алфавита: буквы узнать. А потом и до грамматики дело дойдет.. Всему свое время. И свое место...»

И он вернулся в квартиру к Паше.

Тот громыхал на кухне в поисках подходящей посуды. Хватал рюмку, с сомнением глядел на нее и жахал с раз­маху об мойку, чтобы уже наверняка разбилась. Так же он разделался с невинным стаканом. Мелкая стеклянная крошка брызнула в стороны, и один из осколков рассек Паше бровь, но он не обратил на это внимания.

Наконец под руку ему попалась алюминиевая кружка. Видимо, понимая, что так просто расправиться с нею не удастся, он с размаху влепил ее в середину стола, подняв трехлитровую бутыль за горлышко мощной лапой, плес­нул от души, разлив на полстола дурно пахнущую лужу. Не опуская бутыли, другой рукой взял кружку и бес­страшно вылил ее содержимое в рот. Ник не заметил, чтобы он глотал: самогон исчез в глотке, как в раковине, с легким журчанием.

Уже не ставя кружку на стол, Паша снова наполнил ее до краев и повторил процедуру. После этого глубоко вздохнул, опустил бутыль рядом с колесом инвалидного кресла, чтобы была под рукой, и, не выпуская кружки из рук, косо глянул на Ника:

— Посуду себе подбери.

Ник бесшумно вошел на кухню, подвернувшейся тряп­кой вытер с табуретки брызги самогона и сел.

— Мать вашу,— хрипло заскулил Паша.— Как-то ко­со все... Сначала Серегу стерли, теперь вот Танька... Скользко тут. И рецепты твои тут на хер никому не нужны, американец. Тут таких лекарств в аптеках нету. И баксы свои можешь себе самому в зад засунуть — ни Сереге, ни Таньке они теперь на фиг не сдались. До фени они тут...

— Не скажи,— как-то безразлично ответил Ник, явно думая о чем-то своем. Он и возражать-то не хотел, но совершенно автоматически обиделся на неуважение к деньгам. Он совершенно точно, по-американски, знал им цену и уважал за тот труд, который они обозначали.

Паша же несколько опешил даже от такого слабого возражения. Для него деньги были грязь и рвань. Они настолько ничего не значили в целом, настолько воняли для него беззаконием и подлостью, что даже к своим, заработанным собственным горбом, он относился с пре­зрением и оттенком ненависти.