Амнезия "Спес"
Шрифт:
— Да ну! — восторженно воскликнула на это моя собеседница.
— Наверху, в рубке, к примеру, имена детям дают, какие хотят. У тебя вон тоже красивое — Фрэ-эзия.
— На самом деле у нас, в материнском отсеке, девочки имена получают примерно по тому же принципу, как и у вас. Никто не думает над ним, не выбирает, просто берут старую книгу, в которой все-все про растения написано, даже про те, что сейчас на Корабле уже не растут, выбирают картинку с каким-нибудь цветком и его название становить именем для девочки. А тем девушкам, которые потом в милистивицы
«Ну, дела-а!» — это было единственное, что пришло на ум, потому как последней фразой моя собеседница озвучила ситуацию с именами для тех, кого приводят Матери, правильно.
— А потому я тоже не очень люблю свое имя, оно вроде как и не мое, а цветка. Так что можешь называть меня Фрэя, как наша воспитательница. По-моему, звучит мягче.
— Ладно, — кивнул я, — а почему ты здесь сидишь одна? Все ж вроде там, на площадке.
— А ты разве не видишь, какая я? — удивилась она.
Да нет, как-то особо внимания не обратил. Ее вид сразу, как было с взрослыми женщинами, меня не взволновал. Ну, бледненькая, глазастая, худая, но «не цепляет». И только теперь я принялся ее разглядывать… раз уж попросила.
Кожа девочки оказалась не просто бледной, а по-настоящему белой, с чуть пробивающейся розовизной. Такая тонкая что ли? Вон, даже венка на скуле просвечивает! Волосы тоже светлые, притом настолько, что даже у Яна выглядели темней. Это, наверное, потому, что в длинных, разложенных по плечам прядях, незаметно ни одного явного оттенка. Брови и ресницы тоже казались видимыми лишь из-за своей яркой белизны и теней, что они создавали. Ну, еще глаза выглядели странно — не светло карие даже, а практически желтые в радужке.
Необычно, конечно, но я бы сказал — интересно. Чего только не бывает?!
Но все же я не понял, какое отношение ее внешность имеет к одинокому просиживанию на лавке в парке, о чем и спросил повторно.
— Я — выродок, — спокойно, как будто не ругательное слово произнесла, ответила она.
— В смысле?
— Под солнечными лампами не могу находиться совсем, — стала пояснять Фрэя, — а они тут целый день выставлены «на семнадцать ноль ноль по июню». Что это значит, и причем здесь название месяца — не знаю. Но считается, именно так определяют щадящую, но полезную дозу солнечного света. И все гуляют, сколько хотят. Врачи даже требуют этого. А я его не переношу — ожоги быстро появляются, да и глазам неприятно. Вот и дышу тут, в густой тени, просто кислородом.
— Это что, болезнь какая-то? — аккуратненько, без нажима, спросил я.
— Не, я здоровее всех девочек моего года! Так врачи говорят. А я у них знаешь, сколько времени провожу?
Я отрицательно помотал головой.
— Много. А маленькая была, еще больше. Я не переживаю, там, в медчасти, интересно, много чего нового услышать можно.
Это я понял.
А потом вдруг вспомнил, что среди совсем мелких в интернате пару таких же, совсем белых, пацанов замечал.
— Да, это уже после меня их в живых оставлять стали. Раньше-то, сразу убивали, думали какая-то болезнь страшная, боялись, заразная. А меня, первую девочку такую, оставили. Нас-то и так мало. Ты ж знаешь?
Тут я согласно кивнул.
— Говорят, пару лет в боксе отдельном держали, наблюдали. А потом, когда поняли, что ничего страшного нет, просто с лампами этими у меня проблема, к остальным девочкам вернули и мальчишек убивать перестали.
— Плохо тебе, наверное, живется? — пожалел я ее.
— Да нет, я ж, как по-другому бывает — не знаю. Проблем-то? В парке на открытое место надолго не выходить! Зато у меня свои преимущества имеются — в темноте полной вижу и звуки разные слышу лучше других. Хотя — да, глаза у меня, наверное, странно выглядят…
— Ага, желтые — необычно, но не скажу, что некрасиво, — подбодрил я ее.
— Ты не понял. Тут, в густой тени, не видно. Вон, фонариком своим, посвяти мне в глаза, — велела она.
Я, недоумевая, все же исполнил просьбу. Да и самому, что уж там, было интересного, что эта Фрэя мне показать хочет. Включил фонарь и направил ей в глаза.
Здесь, в полутьме, зрачки ее — широкие, почти на весь глаз, от направленного в них луча сжались и стали… вертикальными. Ух, ты!!!
— Шикардос! — выдал я и вслух свое впечатление.
— Некоторые в первый раз пугаются, — расстроенно сказала она.
— Да и плюнь на них! Ты вот лучше расскажи о том, с чего мы разговор начали: зачем вам, маленьким девочкам, об отношениях между мужчинами и женщинами рассказывают? Нам вот, ничего не говорят!
Ну, волновал меня этот вопрос! А в последние дни даже больше, чем раньше. Что поделать?
— Нет, у нас маленьким совсем, тоже не говорят. Подросткам понемногу начинают — да. К взрослой жизни готовят. Зачем же еще? Мы же когда вырастим или Матерями станем, или милостивицами. Так что нам следует знать, как там, с мужчинами, все происходить будет, — пожала Фрэя плечами.
Она так просто говорила об этом, а я только поражался. Хотя, если задуматься, то, наверное, правильно. Из нас-то, интернатских пацанов, четверти такие знания и вовсе не пригодятся. Зачем им голову забивать? А остальные сами разберутся, когда взрослыми станут… если заходят. Кажется, нечто подобное мне и Паленый говорил. А теперь вот, сам дотумкал…
— Чики-чики, дам-дам-дам! — вдруг застрекотала рядом девочка и протянула руку, как будто что-то кому-то протягивая.
Действительно протягивала, но вот кому? Я пригляделся в ту сторону, куда была направлена ее рука. И на дереве, метрах в пяти, засек движение. Вскинул бластер, готовый стрелять по любой опасности.
— Ты чего?! — удивилась Фрэя. — Испугался? Это же белочка!
«Ага, видал я уже белочек!»
Но спускающийся с дерева зверек, походил не на виденного мною монстра, а на веселого пушистика из детских книжек! Мелкий, глазастый, с кисточками на ушах и большим рыжим хвостом.