AMOR
Шрифт:
— Без "Господи", пожалуйста! — нагло–вежливо, очень спокойно, замечает Евгений Евгеньевич.
Отвращаясь от поведения Евгения Евгеньевича, Ника думает о Морице: неужели же эта грубость его — то, о чем ей говорил такими высокими словами — о маскегрубости, надеваемой на себя, чтобы скрыть мягкосердие? Не–ет… О нет! Тут что-то не то! Душевное ухо Ники слышиттут душевную фальшь. В большой душе Морица живёт ещё маленькая душа…
В этот миг Мориц оборачивается к ней:
— Ну, а вы, сударыня, что делаете сегодня?
В его тоне неслышно для других пролетает мотылек шутливости,
Мориц хмурит лоб:
— Ах да, позвольте! У вас же там нелепица была какая-то… давайте-ка мне ведомость земляных работ! А то лучше-ка вот что, — оборачивается он к вошедшему прорабу, — пока я тут с ней разберусь ("с ней!" режет слух Ники — у такого воспитанного человека…), зайди в новые бараки, сукины дети маляры белят одной известью безклея, без мыла — стены нельзя будет тронуть,вся одежда прахом пойдет!
Он говорит, а пальцы перебирают бумаги, выдёргивают нужную ведомость земработ. Прораб выходит.
— Вот это, —говорит Мориц, — можете вымне объяснить это, миледи? Как это вас угораздило опять вкатить сюда коне–дни?
Взрыв всеобщего смеха. Она краснеет "как рак". Мориц смотрит ей в глаза бесстрастно и беспощадно; рассматривает, с усмешкой, её стыд. (Этот человек т а к не щадит другого? О, будь она проклята, ложь!)
— А тут вы опять наврали! — ведя свое грассирующее "р". — И с аппетитом, как пирожное — по Евтушевскому! А если хотите, то и по Малинину и Буренину: 9,20, помноженное на 44 д. сп., было все ж таки 404,80, — а у вас какая цифра стоит? Можете выобъяснить мне это?
Его низменные, дешёвого торжества интонации ползли по рукам, плечам, захватывали дыхание. А её глаза, к величайшему её ужасу, наполнились слезами — до самых краёв. Страх не того, что он эти слезы увидит, а что они сейчас упадут на цифры,страх позора ( егопозора!), что он за это закричитна нее (не за слезы — кабы ещё за них! за цифры!)…Она отвертывается заводным движением; судорога тошнотворного страдания, их обоюдного безобразия друг перед другом, сознание непоправимости происходящего… Вдруг присев на корточки, точно она уронила что-то, быстрым, ловким, грубым движением, движением детства, она успевает вытереть кулаком оба глаза.
— Что вы там делаете? — раздраженно крикнул Мориц. — Я же вам объясняю]..
Она встала, точно её подняла пружина. Ей казалось, что она на десять лет старше.
— Я вас слушаю! — как через телефонную даль, сказала она учтиво. Что-то лирическое, крылатое отрывало её от него, от комнаты и от горы — освобождение! Она снова была собой. Она не заметила, как Мориц кинул на стол бумаги:
— Все надо сделать заново! Пришлите мне!
Мориц вышел и кинул дверь. Но он тотчас вернулся. Он сказал повелительно:
— Где ваши черновые подсчеты? Следы! Следы… — взял в руки её работу. — Ведь если вы все сначаланачнете — вы не кончите через шестидневку!
— Икс… — сказала, подернувшись корочкой льда, Ника.
— Что–о?.. Икс?! — повторил Мориц почти шепотом, до дна изумившись, — и он даже взглянул на Нику с интересом. —Позвольте, почему — икс?
Но при взгляде на Нику его вопрос потерял остроту. Все в этой только что бывшей четкости стало — как когда дохнешь на стекло. Чего-то в этом её взгляде — не на него, а мимо — не мог перенести он никак. Потому что взгляд её должен был быть гордым. А он был жалким. Но тонНики был — нагл.
— Икс — это значит "неизвестное". По Евтушевскому! Этот неизвестный итог я должна была перемножить…
— Хорошо, — эпически сказал Мориц, собрав все свое деловое терпение, — но как у вас получилосьэто неизвестное? Ведь вы же должны были складывать… (он уже горячился) — икс тут не могполучиться!..
— Икс может получиться от всего! — дерзко, многозначительно сказала Ника и постаралась взглянуть на Морица.
— Тольконе от сложения!
Его голос был так горяч — даже холоден. Какой он худой… вдруг рухнуло в ней, увлекая за собой какие-то темные горы, и за ними остался рассвет: так явно в его лице шли, стекаясь и растекаясь, струи: грубости — нежности, что как молнией в дерево разя насмерть все её горе — деды.Те имена, которых она не успела спросить у их внука, героя её будущей — поэмы? Его ответ на ребус? Господи, чем же он виноват? Это маленькое, хрупкое… только с виду крепкое тело, худое, больное, только дирижируемое мужественностью и волей, — ристалище тех двух начал, данных ему, как Земля — Атланту… Его надо было жалетьза все это, защищать, а она… Он уже открыл дверь — уходить. Так и не кончив совета, приказа — какей делать работу!
— Мориц, — сказала она, очень спеша, очень страшась, что он уйдет, недослушав, — как звали тех двух стариков, о которых вы мне… — Но он понял раньше, чем она договорила — и то, о чем она, и то, почему она при всех не сказала "ваших дедов", а какие-то вообще "старики", и то, что эти самые старики, он, его жизнь ей много важней этих иксов…
— Феликс, Ион!
Его уже не было. Кто из них кто — он бросил ей догадаться. Покорность, с которой он подчинился — в рабочий час! — её вопросу о дедах, была поразительна, как все в нем. Но эта маленькая свобода не пояснить и уйти, маленькая свобода движений, и злая и по–своему нежная, он её позволил себе. "Можете и догадаться!" Ион — был Черный, румын, — решила Ника. Феликс — белый! Поляк. Пусть будет так!
Пока Морица нет, она допишет стихи. Он может сейчас войти! Дверь хлопнула — Мориц! Но он остановился возле Виктора. Ника спешила докончить стихи. Строки ложились сами, победно и безразлично — ко всему,что потом!
ГЛАВА 9
ЕВГЕНИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ ПРОДОЛЖАЕТ РАССКАЗ
Десять часов работы — позади. Радость, что нет срочной.
Снова был вечер. Все ушли. Снова вдвоём и дымок "Жакоба" (церемонно спрошено разрешение дамы) — и он продолжает прерванный, давно уж, рассказ.