AMOR
Шрифт:
И сквозь все это — Ника взволнованно слушает беседы тех двух — её первого и последнего! (говорит она себе упоенно об Андрее): любопытно, ведь они — одного "оперенья", как она бы сказала, — оба светловолосы, "как рожь", у обоих — "васильки — глаза твои"… (как споет Андрею жена Глеба). У обоих черты точеные. Красивее — у Андрея (правильнее). У Глеба строжелицо, что-то ястребиное у ноздрей потомка князей туркменских, за бунт разжалованных Петром. Когда это лицо без улыбки — взгляд потерян вдали, рот нем — это лицо жестоко, отрешенно, ничье. Им владеет Мечта, к которой он пойдет — и идёт с сомнамбулической верностью. От решенья, самого бредового, если "принято", то есть вошло в душу, его не отвратит ни событие,
Сережа, в восторге полного обладания прекрасным, сверкает глазами отца с высоты своего небольшого роста (шесть лет!) — наслаждаясь участием своим в этой невероятной семье, где все — отцы его, все — его матери… Ирина Ивановна не сводит глаз с вбежавшего в комнату мальчика, это же второй Глеб!
Скудные узелки и саквояжикц, уцелевшие, распакованы Пока закипает чай, Ника сносит в угол сеней свое оставшееся добро, чтобы и тут, и в крошечной кухоньке, и в двух комнатах, они обрели себе дом — после долгого и горького путешествия.
"Эти двое" сидят на окне первой, проходной комнаты, той, где на полу у Ники лежал старый коврик в углу, где на нем пили в маленьких чашках кофе, где звенел Сережин "тустеп", где когда-то Андрей в ту черную ночь поднял Нику на руки как трофей своей было оборвавшейся жизни… Они сидят на окне, выходящем в обрыв, где шуршит осенней травой ветер, и, пока женщины и ребенок устраивают на Цыганской слободке — житьё, эти "первый и последний" говорят о бурных событиях в стране — вести сюда идут туго, — а море вдали шумит, и месяц стал почти золотым в почти зеленой лазури неба.
Через месяц Ирина Ивановна легла в больницу — рожать, а Андрей и Ника увели с собой Глеба. Думая отвлечь его от тревоги, в которой никто не мог ему помочь, они взяли билеты в приехавший в город цирк. Он не спорил, но, дойдя до цирковых афиш, простился с ними и повернул назад — бродить возле больницы.
— Андрей, — сказала Ника, не смевшая спорить с Глебом, но не уверенная в правильности его ухода, — а может быть, это предательство, что я отпустила его одного в такой вечер? Ведь в ночь рождения Сережи он оставил меня одну, только когда его не пустили ко мне няньки…
Может быть, было бестактно, что мы позвали его в цирк, — сказал Андрей, — но что сейчасне пошли с ним не только мы оба, но и вы тоже — это правильно, потому что неизбежно! Ведь он хочет быть с нейсейчас, а не с вами, с будущим,а не с прошлым…
Вы правы, — ответила Ника, и навстречу музыке и ржанью коней (у Андрея уже загорелись глаза) они вошли в цирк.
Вы это всеможете делать, что делают эти наездники? спросила она его, сидя рядом. — Мне говорили отом, как вы ездите."
Это! — сказал он (одно это слово!..). — И скромно и чинно: — Естьодин человек на свете, у которого я мог бы ещё кое–чему поучиться, — и он произнес медленно и с улыбкой: Чинизелли!
Слыша дикие мольбы Ники, он пол–лета не ездил верхом, хотя врачи давно разрешили, а это была жертва для него, не равная почти никакой другой. Ржанье его коня ему навстречу и стоянье возле негр щека к щеке…
Иногда он хмурился, холодея от негодования:
—
— Пусть. Впрочем, вы свободны. Но ведь вы же знаете, что будет со мной, когда вы вскочите на него… Вы забыли, что Маврикий Александрович умер от аппендицита?
Наконец день наступил, когда Ника осталась одна посреди степи, за воротами сада, глядя, как грациознее всего, что она видела, отъезжает на своем черном коне Ивана Царевича — "мальчик".
И каждый день он стал уезжать, а она — оставаться. Тоскуя, как не тосковала никогда ни о ком до того.
У Глеба и Ирины Ивановны родилась дочка! Сережа ликовал: пять дней, что они с мамой, отпустив Андрея в Отрадное, жили "на горке" у отца, была весёлая и необычная пора его жизни; мама варила еду, учила его писать, спорила с папой о воспитаньи детей, носила тете Ире молоко и клюквенный кисель в большом синем кувшине, умывальном. Ходили гулять вдвоём с папой, пока мама в крошечной кухне хозяйничала (а папа рассказывал такиеудивительные истории про Робинзона Крузо и про Барона Мюнхгаузена! И делал такие гимнастические упражнения — почтисовсем как в цирке! А мама звала их к обеду и ужину… Вечером мама с папой читали стихи и говорили о чем-то своем, — "о глубоком", как называл Сережа, мама точно вышла замуж за папу! Сережа сам для себя понимал, что это только "так кажется", что папина жена — тетя Ира. Он не только понимал это, он это чувствовал. А однажды вечером он спросил:
— Папа, а вот если вдруг — пожар сделается! А ты спасти можешь только илименя, илитетю Иру, кого бы ты спас? — Лицо у Сережи пылало победным казуистическим любопытством.
— Какие ты пустяки говоришь! — нарочным тоном ответил папа. — Так бытьне может!
— Нет, может, — кричал ещё более победно Сережа, потому что "папа вывёртывается"! — Нет, может, может! Ну, кого?
— Я бы спасал тетю Иру, а она своими руками спасала тебя, а тыбы своими руками спасал маму! — вывернулся папа. Папа так умеет вывёртываться…
А у Сережи — сестра… У нее лиловые глаза, и её зовут Инна, папа говорит:
— Когда ей будет пятнадцать лет, я буду, как в сказке принц, целовать её ручку принцессы…
Все так теперь хорошо — только скучно Сереже без Андрея!
Ссоры в Отрадном росли, и Андрей решил уехать от матери, снять домик в Старом Крыму и на зиму там поселиться.
Переезжали. По стране ходила болезнь — "испанка", от нее умирали. Ника заболела в самый день переезда. Она ни за что не хотела остаться, уверяя, что "ничего особенного — и там врачи"… Легла сверху на мажару на сено, "как собака морда в лапы" и с температурой 38 градусов, то засыпая, то просыпаясь, проехала вёрст двадцать пять — тридцать. Снились чудные сны! Дом стоял на площади, в нем было четыре комнаты, кухня, конюшня, хлев для коровы Домахи и стойка для поросенка. В обнимку с Сережей ехала Тигричка, она всю дорогу мурлыкала. А за ними шла черная с белым корова Домаха и рыжая Никина лошадка Франческа. Он ехал на своем черном коне. В доме топились печи…
Андрей снимал Нику с мажары, нес её в дом.
ГЛАВА 8
ПИКОВАЯ ДАМА
В Феодосии — с моря норд–ост. Близ Цыганской слободки, по горе к водяному бассейну стоит очередь. Меж баб с вёдрами, переговаривающимися и перезванивающимися, стоит каждый день с вёдрами Глеб. В первое время, до холодов, стоял в пиджаке, заботливо заштопанном на локтях. Эти заплаты, должно быть, и молодое, чистое лицо примирили с ним баб, чувствовавших в нем интеллигента: бедность сближает, а вместо дыр — заплаты как-то трогают сердце — интимностью своего вида. Медленно двигалась очередь, ветер крепчал, пробирался в пальто — организм ли слабел или морозы московские легче, чем крымский норд–ост? И времени жаль — идти черепашьим шагом. Но хоть насмешектут не встретил Глеб — этого в те дни Судьба ему не принесла.