AMOR
Шрифт:
Они жили теперь тесно втроём — Ира, Андрей и Ника. В первую ночь после Глеба они, забрав детей к себе, ещё на старой квартире просидели над ними, спящими, всю ночь, тихо разговаривая об умершем и невольно прислушиваясь, нет ли звуков в его неправдоподобно стихшей комнате… В промежуточной с ней, Сережиной, сейчас уже темно, и от ужасной усталости, и от ещё живого в час, его тяжкого бреда первых дней сыпняка, от горя по нему, от всегдашней непонятности смерти, от гробовой тишины мерещилось, что он ходит по своей смертной комнате, — может быть, сейчас войдёт. Ирина была — как в бреду. Она пересказывала его речи, прощальный пафос, его предсказанья и озаренья,
Ира пила с ними вместе из одного стакана, задрёмывала, прикорнув рядом. Ждали, что вот–вот кто-то из них заболеет — и все начнется сначала, на новое горе уже не было сил. Что-то хрустнуло. Тишина…
Вторая их ночь втроём после Глеба застала их тут же (ещё до гостиницы, когда ещё не был готов гроб, — и мерещился трупный запах, о котором Глеб в бреду допрашивал Иру, не слышится ли он от него? Тогда пожимал плечами врач — и как знал Глеб, что умрет!..). Не от такой ли ночи Мышкина и Рогожина, когда-то вчетвером, Глеб, его два друга и Ника вышли, будто пьяные, из театра Незлобина в зимнюю ночь, чуя, как тихо лежит убитая Настасья Филипповна! И пешком, молча, каждый в своем, дошли до дома Глеба и Ники и сели у камина к огню…
— Всех нас похороните, — сказал ей Глеб после смерти своего друга, — и заживёте спокойно…
Слова его исполнялись. Уж и его — не было! Не спокойно, нет — но — живу!
Что делать? Как оберечь человека от смерти? Куда от всего бежать? К Андрею! Но этим,тем, что это навек, она покидала в смерть — Миронова.
Ира рассказывала: ещё задолго до болезни Глеба она вошла в мастерскую Андрея, и на потолке, полусклонясь через угол стены, была тень. Тень монашенки, нагнувшейся — точно читает по ком-то. Она тогда выбежала, в испуге. А вчера, выйдя во двор снять с верёвки пеленку, она только взялась за замёрзший край, как увидела — показалось — идёт к ней из-за верёвок и веток — Глеб. Она крикнула: "Глеб, уйди!" — и он тотчас же исчез…
"А вот я человек — реальный, — подумалось Нике, — я такого никогда не увидела…"
Ближе садились друг к другу живые, и посапывание спящих детей казалось священным.
Третья ночь — в гостинице — была легче. Так в сапоги и не встал Глеб, не принял их, жизнь — оттолкнула. Вернее, смерть. У них осталась благодарность его, щедрого и чинного джентльмена, уже в сапогах не нуждавшегося, — как нуждался за две недели, когда ещё был жив, мерз, промокал, сторожил чей-то склад, шагнув в ненавистный ему "мировой базар" — для дочери и жены… Когда "смеялся, ходил большими шагами, сам разливал чай"… Играл с сыном, на миг свободный, как в детстве… Как странен своей пустотой был мир без этого лирика… Родной сын Дон Кихота Ламанчского сошел в землю.
…Почему не поехали они тогда, как она предложила, в Испанию, семнадцати и девятнадцати лет, на три дня перед их первым расставаньем, решенным? Не захотел. От гордости — на милость её трехдневного с ним примиренья.
…Как она любила делать ему подарки — старинный пистолет, двуствольный, мотоцикл. Как он был счастлив этим мотоциклом, "Некарсульмом" (60 лошадиных сил?). И как он ей принес в Рождество на французской Ривьере те старинные бронзовые канделябры для уже не существовавших в нашем веке квадратных свечей… Он их называл "шандалы". Но сапоги перекрывали все. Сапоги, может быть, стоившие ему жизни!
Удерживая каторжный бабий вой, грозно где-то у горла стоявший, Ника молча сжимала руку Андрея, клянясь своей жизнью хоть этому-то остаться верной — навек…
Мучил слух о сходящей с ума Сусанне после
Те же слова, в негодование слуха, она сказала, чуть по-иному, поэту Наташе В., такой умной! И благородной. К её удивлению (более женщина, чем человек?), та осталась на Ирининой позиции. Но, пойдя с Никой в один из первых весенних дней далеко за Старый Крым, где недавно ещё шли бои, она вдруг понялаНику — когда в ответ на стихи Наташи, влюблённые, к Андрею Павловичу, где был воспет его мужественный и властный и все-таки нежный образ, образ его на коне, — Ника пришла в восхищенье, ни словом не показав ревности. И Наташа стала рассказывать ей о себе, о своей жизни, — и они долго ходили, не в силах расстаться, как ходила Ника по перрону с подругой Андрея Еленой.
Они возвращались в город. Не рассчитав расстояния, Ника еле шла от болей в коленях. Навстречу им бежал Локк, дог Экков, серый дог, с которым шел в первые дни знакомства Андрей, когда его встретили Ника и Людвиг полтора года назад. Локк, с которым любил, в приезды свои в Старый Крым, гулять Глеб, нищий "лорд" с чужой собакой, в чужом пальто. Она сказала об этом Наташе, о своей боли об этом…
— Теперь он — "владетельный князь" — после такой смерти, таких похорон… Ему ничего не нужно, у него — все есть…
Она говорила слова, звучавшие гордо, с пафосом, — а голос дрожал, слезы текли. Наташа сжала ей руку.
Где Андрей? Ржал конь? Его увели с Франческой, гнедой золотой лошадкой, подарком ей Андрея. Только раз выехали они в степь — она в дамском седле, неудобном, ехала, чуть покачиваясь, но с улыбкой сказала своему учителю верховой езды, что чувствует себя привеском к Франческе, что ей бы хотелось верхом ехать — "по–настоящему"… О своем коне словамиАндрей не упоминал. Не помнить — не мог. Но в дни, когда все было полно Глебом, нежданным и немыслимым уходом его, горе о разлуке с Рапидом глоталось молча, глотком — в трагедии о Глебе вместились все разлуки и все утери. Локк пробежал, чмокнув воздух возле руки Ники, благодарно, тепло лизнул… Уже звучал ритм стихов Наташиных, в луже сверкало солнце. Те, кто ушел, — их нет. А живые — тут… Голос Наташи крепнет, он оживает:
Летний сад, обнаженный и странный, Эти мощные липы в цвету, Фонари под вуалью туманной, И храпенье коней на бегу.— Знаете, какиестихи Глеб читал мне, когда меня полюбил, семь лет назад?
Случится ль, шепчешь, засыпая, Ты о другом — Моя любовь летит, пылая, К тебе — огнем… Ты не должна любить другого, Нет, не должна, Ты мертвецу святыней слова Обручена…