Амур-батюшка (Книга 2)
Шрифт:
И он принялся ругать попа, желая отбить бабам охоту ездить в церковь-палатку и уважение к попу.
– Робить! Робить надо! Погода-то позволяет...
Он пошел от костра, стал ругаться, что тяпки не там поставлены - роса будет, железо заржавеет.
– Ну, пошел, пошел наш отец!..
– с обидой сказала мать.
Авдотья, казалось, не слушала привычную отцову брань. Она, как задумала, убралась, искупалась, переоделась в другую рубаху, легла ночью подле матери на траву, закрытую чистым, разостланным в пол-избы пологом, как всегда, посмотрела
Утром отец загремел. Теперь он кричал от всего сердца. Надо было всех подымать, начинать рабочий день, а ему казалось, что никто не хочет работать.
– Вёдро, поди, будет, а мы тешимся, что воскресенье. Да покос... Ну-ка, богомолки!
– Ступай, ступай, тятя, - сказала ему дочь.
– Не ори!
– Тебя-то кой леший к попу понесет? Не солдат ли какой приглянулся? Вон в Тамбовке какой-то Косицын овдовел...
Авдотья стояла, глядя чуть исподлобья, удивляясь: и чего только не скажет отец! Она в старом платье, но платочек новый, выглаженный, да коса заплетена тщательно, - уж этого отец не заметит!
Утро чистое, прохладное, а росы нет. В лесу поют птицы, облака палевые и розовые, сквозь них видно небо.
– Лодка идет. Солдаты едут, - с удовольствием сказал Пахом, когда солнце поднялось над лесом.
Он подвел коней, чтобы оттаскивать пенек, который только что выворотили Авдотья и Тереха.
Авдотья сидела на бревне и даже головы не повернула.
– На лодке!
– молвил Пахом.
– Не господа ли?
– спросил Тереха.
– Нет, серые, - отвечал Пахом.
Лешка Терентьев и с ним четверо товарищей вышли из лодки. Солдат тянуло в деревню повидать русских мужиков, баб, ребятишек, избы, плуги, пашни, потолковать. Все это напоминало родину и былую жизнь. Они всю неделю ждали этого дня.
Вскоре по берегу пришли другие солдаты, человек десять. Сначала только слышно было, как трещала чаща, а потом, как медведи из тайги, вылезли люди.
– Ты, Лешка, зачем лодку захватил?
– грозились они.
– Смотри, будет тебе на орехи!..
Рассевшись в лодке, мордастый горбоносый солдат отшучивался. Он угнал лодку, не дожидаясь всех товарищей, пришлось остальным шагать пешком. Приехавшие в лодке подсмеивались над ними.
– Стало быть, по болоту тащились? Ну как?
– Солдат везде пройдет, - отвечал Андрей Сукнов и стал обмывать сапоги в Амуре. Потом он умылся, вытер платком широкое лицо, чистое и румяное.
– Ну, братцы, видать, веселья не будет: мужики на полях работают.
Солдаты гурьбой кинулись через чащу и, взбежав на обрыв, остановились у росчисти Бормотовых.
– Бог на помощь, дядя Пахом!
– Спасибо, служивые, - приветливо ответил мужик.
Ему нравились солдаты. Это были свои, родные, российские, загнанные сюда на тяжелую службу. Хотелось приютить их, пожалеть. Чего не было, да и быть не могло у Пахома в его жизни, в тяжелом труде его - удали, раздолья, - на то любовался он у служивых. В них видел он страдание, знакомое всему его роду:
Солдаты в чистых белых рубахах, в начищенных сапогах, бритые, веселые, как выстроились на меже. Потом стали рассаживаться на бревне лиственницы.
– Ну-ка, закурить, солдатики, - подошел Тимошка.
Его угостили.
– Ладный табачок.
– Маньчжурка! Хунхузов гоняли, зашли на китайскую сторону.
– Меняли?
– Нет, купили. Они падки на наши деньги. Им не велят торговать с нами. Вроде начальство ограждает. А им от этого еще пуще торгашить охота.
Солдаты в одинаковых белых рубахах, с одинаковыми загоревшими лицами, длинным рядом, безмолвно и неподвижно наблюдая, сидели по всему огромному бревну. И вдруг весь ряд поднялся, и целая шеренга пошагала прямо на Пахомово поле.
Авдотья разогнулась, поглядела на солдат искоса, смахнула со щеки черные брызги земли от тугого лопнувшего корня. Теперь уж они не казались ей такими молодцами, как в первый раз, когда баржа подходила к Уральскому. Есть среди солдат и пожилые. Жара, а двое усатых в шинелях внакидку сидят на бережку без ремней. На реке ветерок, от дождя взяли с собой шинели - на случай, если пойдет. Под шинелями ремни через плечо. Вид не солдатский. Устали, работали всю неделю. Молодые в рубахах, волосы намазаны, где-то масла достали, не рыбьим ли? Вот Андрей молодец. А прежде, казалось, все на одно лицо.
– Дозволь, хозяин?
– кивнул Андрей Сукнов на соху.
– Умеешь разве?
– спросил Пахом.
– Вырос на этом.
Андрей живо снял ремень и верхнюю белую рубаху. С тихой радостью, серьезно и сосредоточенно взялся он за соху, и лицо его засветилось. Он стал пахать, шагая за сохой, и пахал без огрехов, старательно, хватая вглубь, точно так же, как Пахом. Мужик подумал, что, пожалуй, не отличишь, где его пропашка, а где солдатова.
Вскоре на всех росчистях забелели солдатские рубахи.
Авдотья старалась не смотреть больше на них. Все эти дни она помнила Андрея, хотела его увидеть, хотя не признавалась даже себе, что из-за этого собиралась к попу. И вот когда, казалось, надежды никакой не стало повидаться, вдруг он сам явился... А смотреть стыдно. "Зачем я о нем думала? На что он мне?" И она работала без устали, не разгибаясь, мотыжила землю, только время от времени жаловалась матери, что жарко.
– Хватит, ребята, помогли, и будет, - сказал Пахом, когда солнце поднялось высоко.
Сукнов остановил коня.
– Вот тут у вас между старой и новой запашкой ладный кусок. Надо бы запахать его. Обе запашки слились бы.
– Работы больно много, - отозвался Пахом.
– Пеньки да чаща.
– Ну, это что!
– ответил солдат.
Сукнов обратился к товарищам. Видно, работа на пашне была им в охотку. Они откатили крупные валежины и сломы, вырубили кусты и стали сечь корни тяпками. Они работали, перегоняя друг друга, чувствуя на себе взгляды женщин и девушек.