Амур-батюшка
Шрифт:
Беременные бабы по вечерам, обнявшись, пели песни так протяжно и жалостно, что душа просилась передохнуть, обождать с работой, с делами.
Расти, черемушка, крепкая,Расти, не шатайся!..Под бабье пенье хотелось подумать, как дальше пойдет жизнь.
«Что вдруг случилось, что захотелось мне осмотреться вокруг себя? – думал Егор. – То мы все работали и работали, не зная покоя, а то хочется собраться с мыслями
Главные работы были вскоре закончены. Оставались огороды, рыбалка и достройка мельницы. С мельницей надо было ждать, когда управятся на поле другие мужики. Огороды копали не торопясь. Никто не ленился, но работали ровно, спокойно, не таким приступом, как прошлые три лета.
«Ну, радуемся мы, что хлеб собрали. А дальше что?.. А дальше, – успокаивал себя Егор, – станем пахать, корчевать, обоснуем здесь жизнь, дальше заведем все».
Мысли эти тревожили Егора. Чувствовал, что еще не все он сделал. Не только достатка, богатства желал он, не только за едой, теплом, имуществом шел сюда.
– Стало у нас как на родине, Егорушка, – ласково говорит Наталья. – Изба-то уж темнеет. Мало заметно, а уж не такая, как строилась.
Наталья подойдет к мужику, посмотрит без улыбки, но мягко, ласково. Егору кажется, тревога зреет в ней, и она ждет его поддержки, душа ее просится к его душе.
Со стороны видно, что Егор доволен. В богатырской осанке его, в широкой костистой груди, во взоре ясном, как небо, явилась веселая уверенность. Вот таким же орлом был он, когда она выходила за него замуж.
«А когда в старой деревне жил, – думает Наталья, – чуть было не склевали его мужики. Все толковали: мол, Егор ни к чему не способен. Было поник Егор, стал темен, мрачен. Черные-то люди хоть кого заклюют… Ах ты, Егор, Егор!.. И сила в тебе, и слаб ты, как дитя!»
Лето на исходе.
«Все у меня сладилось, а чего-то хочется еще, рвется сердце, просит. Чего-то не хватает. Ах, природа-то людская, все-то ей мало!.. Изба за избой тянутся вдоль полей, снопы еще видны на соседних пашнях. А поля-то, поля!.. – И радостно и почему-то грустно от этого вида на душе у Егора. – Родину напоминает!» – подумает он, и сердце обольется кровью, и не в силах сдержать вдруг нахлынувшей тоски. Егор подымется и выйдет на крыльцо.
– Эй, Кузнецов Егор! – кричали с проходившей баржи.
«Что такое? Кто это? Откуда меня знают?»
– Кто-то тебя кличет, – подходя, молвил брат. – А далеко. Эх, и далеко же!.. Не разглядишь.
– Эй, Кузнецо-ов!..
– Чего надо? – зычно отозвался Егор.
– Кузнецов, что ли?!
– Я – Кузнецов, чего надо?
– Тебе дядя Степан кланяться велел!.. – кричали с баржи. – Тебе дядя кланялся! Из Расеи шлет привет. Все здоровы! Только Семка… тот год о Петрова дни ногу сломал… Теперь хромает.
– Господи боже мой! – всплеснула Наталья руками. – Неужто кого-нибудь из наших на каторгу
Кузнецов схватил весла.
– Хлеба привези! – кричали с баржи.
– Ну-ка, давай каравая три в мешок. Свежего-то хлеба.
Бабы засуетились. Егор захватил с собой рыбы, мяса, хлеба. Васька столкнул лодку. Наталья плакала от нетерпения:
– Я поеду!
– Нет, ты останься, – не пустил ее в лодку Егор.
Все население Додьги высыпало на берег. Кузнецов быстро заработал веслом.
Подойдя ближе, Егор и Васька разглядели, что огромная баржа битком набита народом. Слышался звон кандалов. Волны ударялись в обшивку баржи, могучее течение бурлило у бортов.
Солдат-рулевой переложил правило и велел подымать из-за борта водяной парус. Баржа замедлила ход. Над ее бортом видны были бритые головы столпившихся каторжников. С завистью, тоской и любопытством смотрели они на приближающуюся лодку.
Егор подъехал стоя. И в том, как стоял он, и как ловко гнал лодку одним веслом, и как смотрел – открыто, зорко, – во всем была привычка к свободной жизни.
– Вольный-то и на Амуре живет, – переговаривались арестанты.
На Сибирском тракте, на пересыльных пунктах – всюду, где были каторжники, все делалось медленно, и эта медлительность убивала человека, тушила в нем всякие желания.
И когда арестанты шли, они шагали тоже медленно, переставят ногу, потом, словно нехотя, другую… Времени было много, его как-то надо протянуть, прожить подневольную каторжную жизнь. Торопиться некуда.
А тут явился человек – гонит лодку быстро, сам торопится, словно у него жизнь короче, чем у других.
– Давай сюда! – позвал один из арестантов, плешивый, с испитым лицом. – Родные наказывали тебе кланяться… Наказывали передать Кузнецову Егору на Амуре, что живы и здоровы. Только Семка будто поломал ногу.
Егор подал каторжному хлеб и мясо. Арестанты с тоскливыми, болезненными лицами тянулись к нему через перила.
– Сами пришли? – спросил пожилой каторжник.
– Сами…
Арестанты вдруг зашумели. Егор почувствовал, что эта огромная истомленная толпа живо отзывается на каждое его слово. Едва он заговорил, все стихли мгновенно.
– Да как узнали, что мы тут? – спросил Егор.
– Уж узнали, – ответил плешивый.
– Уж узнали! – на барже снова все оживились. И, как по команде, смолкли, ожидая слов Егора.
Заговорил плешивый:
– Выше Хабаровки-то казаки живут, значит – тебя искать ниже. За Хабаровку заехали – там воронежские. Мы спросили их. Вот они и сказали, что пермяков на Мылки загнали…
Егор расспрашивал о родных. Каторжники слушали весь разговор со вниманием. Всю дорогу занимала их судьба неведомого Егора. Привет, привезенный из такого далека, волновал всех. Быть может, во встрече с Егором каждый из них видел другую, желанную встречу. Кто-то им передаст привет с далекой, покинутой родины?