Амур-батюшка

Задорнов Николай Павлович

– Ну, смотри, Егор, – продолжал плешивый арестант, – обратно пойдем – накормишь… – Плешивый намекал на побег.

Мгновение стояла тишина, потом вся толпа загрохотала. Смех каторжников был грубый, болезненный и громкий.

– Ну, а ты как на новом-то месте?

– Конвою чего-нибудь дай. Он баржу задержал, рупор давал скричать.

Егор дал солдатам рыбы.

– Ну, ребята, бежать будем, так работа у мужиков найдется!

Арестанты опять захохотали. Смеялись и солдаты конвоя.

– Сами с голоду не подохнут, так прокормят, – сказал

унтер.

– На мужиков всегда надежда.

– У нас уж есть двое, – сказал Егор. – Живут в деревне у соседей.

– Эй, эй, от борта! – крикнули с кормы.

– Как тебя зовут-то? – спросил Егор.

– Аким.

– Куда вас теперь?

– На Соколин остров.

– Вот тебе, Аким, еще рыбы соленой.

– Дай мне!.. Дай мне!.. – потянулись худые руки. Тощие, желтые, в серых халатах, со злыми, истомленными, больными глазами, арестанты заискивающе улыбались Егору.

– От борта! – орал часовой. – Хватит, спускай парус!

– Дай мне! Дай солененького-то! – молил Егора какой-то старик и толкался по отходившему борту, цепко хватаясь за него руками, оттесняя с силой товарищей. Он облизывал губы и глотал слюну.

Егор подал ему последнюю рыбину.

Вода вдруг зашумела, волны заплескались. Егор отвел лодку, баржа пошла. Водяной парус в огромной деревянной раме ушел под воду. Течение быстрей погнало судно.

Арестанты долго еще махали Егору.

– Видишь ты, какой он!

– Вольный, сам пришел…

С тоской они смотрели на отплывающие далекие избы вольных поселенцев.

– Хорошо на воле!..

– Гляди, братцы, места. Замечай деревни!..

Угрюмые, печальные лица теснились вокруг плешивого.

На барже долго говорили про Егора и радовались, что нашли его и что живет он ладно и вольно, счастлив, видно, завел пашню, сына с собой в лодку берет, приучает мальца. Мысленно входили в его жизнь и радовались, как своему счастью.

На корме завели тоскливую песню.

* * *

Егор и Наталья часто вспоминали родню. За разговорами о них Наталья, казалось, забывала свою тяжелую беременность. А Егор чувствовал, что судьба теперь уже не даст ему покоя никогда. «Только я обрадовался, собрал хлеб – сокровище свое, чего желал столько лет. И показалось мне, что я утвердился тут крепко и как будто успокоился, заботы о будущем отпустили меня. Как вдруг эта весть издалека…»

Мир людского горя открылся Егору. И он понял, что дремать ему нельзя, что судьба гонит его вперед, не дает отдыха. «Одно наладил, и сразу же дана мне новая забота».

– Не зря мое сердце болело, – говорила Наталья.

«Я вот все хотел чего-то», – думал Егор.

– Мы-то ладно живем, а они-то как? – говорил он. – Горя-то, поди, немало у людей. Диво, поклон на Амур прислали! Вот уж я не ждал, что кто-то сыщет нас. Конечно, им охота знать, как дошли, устроились ли. Им тоже, поди, хочется на новые-то клинья.

Чувствовал Егор, что Русь велика, а люди – как в одной избе.

– Молва-то людская… Она не зря идет, – толкует

дед. – Расея-то матушка нам весть послала. Дескать, детушки вы мои, родину-то не забывайте, нас-то в лаптях. Мол, где вы там? А мы-то на старом месте… – Старик прослезился. – А я-то думал: мы ушли и как стеной отгородились. Гребень да степи, море да леса.

– Всюду один народ тянется, – отвечал Егор. – Все одна Расея.

* * *

В деревне докапывали огороды. Егор готовился к осенней рыбалке, делал бочата из полых деревьев. Улугу привез ему новый невод. Летом Кузнецов купил на баркасе пуд конопли и отдал приятелю Улугушке, чтобы связал из нее невод.

Над росчистями – осенний вид. Снопы хлеба, снопы льна; вдали – березы, листья чуть золотятся. Красные гроздья рябины видны в чаще, и большие ягоды шиповника как яблочки на оборванных, оголенных ветрами ветвях.

Не плеснет рыба на реке, волна не набежит. Погода ясная, сухая, теплая. Слышно, как где-то далеко за лесом шумит горная речка Додьга.

Мужики на желтой релке достраивали мельницу.

Сашка-китаец тоже приходил помогать.

– Видишь ты, как китаец чисто работает, – замечал Тереха. – В аккурат старается.

В обед с постройки все шли по домам.

– И ты, губернатор, подсобляй! – говорили мужики Ивану, проходя мимо его зимовья. – Ленишься, гуран!.. Где опять пропадал?

– Далеко не ездил. Парохода жду. Ко мне пароход не идет, – отвечал Бердышов. – Я в город собираюсь. У меня все дела запутались, сижу думаю день и ночь.

– Как гольд на корме, – отозвался Егор, напоминая Ивану его же рассказы.

Иван делал вид, что удивляется.

– А у вас быстро же идет работа. Ну и расейские! Оказывается, все могут сделать!

Жара томит, звенят кузнечики, мошка стоит над селением.

Из-за мыса выходит судно. Слышится песня.

– Опять гонят невольников-то… Люди на старых местах страдают без хлеба и без земли. А народ добром на новое место не умеют подвинуть, вот и гонят все невольников, – тихо говорит старик.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

– А Сукнов знай гвоздит и гвоздит. Все работает на Пахома! – удивлялись мужики.

Всякий свободный день солдат приходил к Бормотовым и помогал им по хозяйству. Весной он помог Пахому посеять, потом ездил с ним на покос. Мужик привык к солдату, считал его своим, сама солдатская рубаха казалась ему родной. Пахом полагал, что и солдату тоскливо без пашни, без крестьянской работы, и, как ему казалось, он понимал Сукнова.

– Солдат-то нанялся, что ли, к тебе? – спрашивали соседи.

– Парень молодой, о семье скучает, – отвечал Бормотов.

– Верно! Этот не такой безобразник, как Лёнка.