Амур-батюшка

Задорнов Николай Павлович

– Умственный! – передразнивала Аксинья. – А то он будто из-за тебя ходит!

Слыша речи жены про сватовство, Пахом и сам задумывался. Снова досада разбирала его: «Ну, тогда чего же он ждет, чего молчит? Будь он неладен!»

Сукнов скоро подружился со всеми переселенцами. Он вырезал дудку, вечерами играл на ней и учил танцевать кузнецовского медведя. По праздникам приходили другие солдаты.

Пашня была убрана, и мужики достраивали мельницу.

Сукнов ушел на постройку церкви и долго не был в деревне. Вскоре прошел слух,

что солдаты собираются уезжать.

Однажды Андрей в начищенных сапогах, бритый, в белоснежной рубахе пришел к Бормотовым. На груди его была медаль.

Тереха всплеснул руками:

– Гляди, какой храбрец!

– Скоро уезжаем. Работы наши закончились.

Сукнов вдруг повалился Пахому в ноги.

– Тятенька, отдайте за меня дочь, будьте отцом родным!

Авдотья заревела, слезы залили лицо ее; она схватилась за платок и опрометью кинулась вон из избы.

Все эти дни она с трепетом ожидала: что же будет? Как же он, милый, уедет, скажет ли ей хоть слово? Она уже ни на что не надеялась, исстрадалась ожидая. Она жалела, что работы закончились, что нельзя уже более потрудиться рядом, и те часы, когда они косили и жали вместе, считала самыми счастливыми в своей жизни.

И вот Сукнов пришел и сразу все сказал.

– Пиши отцу в Рязанскую губернию: пусть вышлет благословение, – сказал Пахом. – Где у тебя: в Рязанской или в Пензенской?

Сукнов согласен был ждать ответа и благословения.

– Век буду молить. Службу кончу – выйду, на Амуре поселюсь.

Привели Авдотью.

– Согласна ты?

– Тятенька-а-а… – опять заплакала она.

Отец вспомнил, как, бывало, он бил ее вот по этой самой покорной и сильной спине палкой, и жалко ему стало дочь.

– Экая ты! Согласна ли?

– Тятенька-а…

Мать тоже заплакала.

– Да согласна, согласна, – поспешно говорила она сквозь слезы, видя, что от Авдотьи отец толку не добьется.

– Чего же ты раньше молчал? – спрашивал Пахом у солдата.

– Солдату какая вера! Вот и молчал.

– Напрасно. Я солдата уважаю. У меня дед был солдат. Еще с французом воевал.

Авдотья, сидя на скамейке рядом с Андреем, счастливая, глядела в его лицо. Теперь она могла смотреть на него, сколько хотела. И чужой он был, и милый, и так много было в нем нового, незнакомого. Но душу его она уже давно знала.

«А отец все чего-то городит», – думала она. Авдотья чувствовала, что самое важное сейчас в ней, а не в отцовских разговорах.

– Я солдат не боюсь, – говорил Пахом. – Это другие мужики: «Ах, солдат, да ах, солдат идет! Берегите кур, а то сейчас растащат! Мол, солдат – грабитель!» А у нас в семье все были солдаты. Дед наш, бывало, выпьет и сейчас скомандует: «Во фрунт!» – и старые песни запоет с нами. Ну-ка давай, как вы нынче поете про турецкого-то царя?..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

– Идолища

поганые, постыдные… Окаянство это прочь!

Поп хватал в фанзе гольда деревянных божков, ломал их, топтал и бросал в огонь.

– Ведь это кусок дерева, как ты не понимаешь! – гремел он, обращаясь к гольду. – Ведь это ты сам придумал, сам вырезал – какой же он бог? Подумай, чему ты молишься?

Однажды поп застал шамана в доме Покпы. Он оттаскал колдуна за волосы, все шаманские предметы изломал, сжег; а железки выбросил в воду, зная, что гольды нырять не умеют и в реке их не найдут. Досталось и Покпе.

Шаманы боялись попа как огня. Один из них, Хангани, пробовал сопротивляться, но поп явил такую силищу, что все пришли в ужас.

Завидя попа, гольды прятали божков и бубны, но на молитву собирались охотно. Пение попа, его парчовая одежда, кадило с благовониями, евангелие в серебре – все нравилось им. Гольды верили ему, крестились и кланялись, признавали, что главный бог един и что их молитва дойдет до него.

Но вот поп уезжал, и снова они доставали своих идолов, бубны, сушеных ершей и разные другие талисманы.

Поп знал об этом, но верил, что сломит их упорство.

– Язычество, мракобесие я искореню, – говорил он.

Айдамбо был его верным и неутомимым помощником. Он путешествовал с попом по самым отдаленным протокам и горным речкам, помогая ему отыскивать спрятавшихся шаманов, открывать их убежища, уличать в шаманстве сторонников старой веры, и, не задумываясь, вырывал из рук своих соплеменников идолов, бубны и ломал их тут же. Он знал, что раз взялся работать на попа, то должен все делать честно.

Айдамбо был бесстрашным человеком. Кроме того, поп не давал ему покоя. Он все твердил про грехи, про ужасы ада, которые ждут идолопоклонников и тех, кто не борется с ними, и тех, кто не слушает священнослужителей. Айдамбо чувствовал, что поп как бы все время держит его когтем за душу, не дает отвлечься, помечтать, подумать о чем бы то ни было, кроме церковного дела.

«Как у хорошей собаки чутье: все знает, если я что-нибудь задумаю, и сразу все по-своему заставит делать», – думал Айдамбо и тотчас же сетовал на себя, что так смел подумать про попа.

Летом Айдамбо все терпел. Временами новые занятия даже нравились ему. Но вот наступила осень.

Айдамбо и мылкинские гольды вместе с попом ловили рыбу. Они приехали на лодках под Уральское, на Егорову косу.

– Богу приятно занятие рыболовством, – толковал бородатый и волосатый поп в штанах, завернутых до колен, налегая на веревку. – Христос был рыболов… Русский бог был рыбак, рыбу ловил.

Известие, что русский бог был рыбак и ловил рыбу, всегда глубоко трогало туземцев и располагало их к новой вере.