Анархия non stop
Шрифт:
— Еще позже Мао сформулирует партизанский сценарий: сначала деревня выступает против города, потом деревня имеет две власти, одна прилетает на железных крыльях, другая сидит в это время с обрезом в кустах, наконец, деревня идет маршем на город и захватывает сердце страны. По этой формуле вы совершили типичную колумбийскую ошибку, т.е. пытались удержать за собой отдельный, причем гигантский, район и наладить там лучшую жизнь, отказавшись от претензии на захват геополитического центра.
— Ситуация в 21-м году уже была против меня, против похода на Киев.
— Ситуация всегда выступает против великого человека.
— Ни себе, ни жене, ни другим я не позволял считать себя великим. Продразверстку комиссары мудро заменили налогом, перед обескровленной деревней лампочкой Ильича замаячил нэп. Преследуемые со всех сторон, мы могли только
— Вас помнят, как публично взрывавшего тюрьмы, арестовавшего бердянское ЧК. Рассказывают, батька выливал на улицы сотни литров дорогого вина, рисовал от руки, в отместку большевикам, «новые» купюры с саблезубым Лениным, по личному радио приветствовал мятеж в Кронштадте. Короче, самозабвенное шоу — все, что остается загнанному повстанцу, не умеющему сдаться. Что из перечисленных событий правда, а что пропаганда?
— Какая разница? Не важно как было, важно как помнят, как хотят помнить. Шахматы один умелец мне вырезал, в виде двух армий — коммунистов и махновцев, после ранения в голову я не мог уже играть в шахматы, нервов не хватало. Те, кто ценил жизнь выше идеи, послушались Котовского, переходили к красным и неплохо, хоть и нелегко, себя там чувствовали вплоть до 37-го года. Другие просто уходили из революции, степной корсар Лепетченко торговал в 30-х мороженым в Киеве. Самые верные вместе со мной перебрались в Румынию, те, кто не нуждался в цепи, миске и будке, хотели поднять тамошних против бар, потом в Галицию, где меня арестовали вместе с женой и закупорили в польский лагерь. Был громкий процесс, Москва требовала меня выдать. В Париж удалось выбраться не сразу.
— Чем вы занимались в Париже?
— Скромный — моя каторжная кличка, теперь ко мне обращались только так, потому что я себя чувствовал, как на каторге. Вместе с другими товарищами трудился в анархо-синдикалистском журнале, работал маляром, плел лапти на продажу, вырезал из дуба чертей, придавая им черты старых недругов как с красного, так и с белого берега. Восемь пулевых ран. Шесть колюще-режущих. Истерические припадки и отсутствие денег на фрейдиста.
— Ваша смерть обошлась без некрологов как в советской, так и в эмигрантской прессе, не считая малочитаемых анархистских листков.
— Однако мы были. И мы будем еще. Помню одного морфиниста в нашем штабе, он говорил: «революция — это наркотик на всю жизнь» — и очень верил в переселение душ.
— Была ли в СССР частная собственность?
— Мне кажется, да, была.
— Это неправильный ответ.
— Я знаю, но мне все равно кажется, да, была, хотя и не могу этого доказать. Частная собственность — это когда возможна кража.
Доктор Маркузе
Он все реже покидал дом, а точнее — кинозал. И все чащее смотрел пленку, подаренную одним спецом из Пентагона (антисемит, гей, специалист по ELF-излучению). Черепахи безымянного острова, ослепленные новым невыносимым светилом, зажженным американскими ВВС, вытянув старушечьи шеи, ползут прочь от родного моря навстречу пустыни. Ученик Хайдеггера, нарушивший большинство его заповедей, приятель Адорно, отказавшийся принять на веру его динамический анализ, почетный профессор хулиганской философии, лелеял внутри полусумасшедшую догадку, ждал, что черепахи однажды вернутся в воду, нарушая мораль фильма. Кадры повторялись. Тень плавилась и вспыхивала, растаяв, гордый праздничный шар загорался посреди и без того ясного дня, пальмовые листья занимались белым пламенем, и обреченные рептилии теряли ориентировку, родовые предпочтения, личное зрение, воспоминания.
Осознав себя в ловушке, именуемой обществом, пациент повторяет историю общества, череду тщетных попыток разобраться, т.е. справиться с собой. От развивающей внутреннее зрение игры к репрессирующему Эрос «неизбежному» труду. От сексуальной свободы к социальной безопасности. От инициативы к участию. От инаковости к тождеству. От героической анархии к корпоративному контролю, предсказать который не сможет только ленивый. Цепь шагов разной длины. Каждый шаг — повтор исторического факта с надеждой в основании и разочарованием в результате. Откуда же берется возобновляющаяся надежда? Жизнь, подобно металлу, помнит прежнее, неискаженное свое состояние и всегда стремится назад, к освобождающему рождению, к протооргазму, олицетворяющему бессмертие.
Доктор
Смерть — жало греха, а грех есть закон, принятый пациентами. Изобретатели греха безгрешны. Задача пациента — стать доктором. Смысл закона обнаруживается только за его пределами, назначение мира — за пределами мира, причина общества очевидна только тому, кто отказался от общества, испробовав его патологическую судьбу. Поиск обоснования явления в нем самом («человек как цель, а не как средство») и делает пациента пациентом, приводит в экзистенциальный тупик, обучает мозговой вялости и речевой тавтологии, провоцирует модную болезнь, называемую в прессе «постмодернизм», и в конце концов готовит пациента принять фирменное ярмо, т.е. принять смерть. Смерть как торговый знак, поставленный корпорацией на тело и сознание человека. Знак изделия, сходящего с конвейера поколений. Изделие имеет срок применения, раб имеет примерный срок жизни. Изделие заменяется новым, более экономичным и удобным для эксплуатации. Раб заменяется «молодым специалистом». Рождаемость контролируется. Несогласие означает восстание. Инстинкт бунта наследуется коллективным бессознательным вместе с инстинктом подчинения. Каждый может выбрать себе основной инстинкт. Инстинкт бунта адресован к сверхсознательному. Инстинкт подчинения — к подсознательному. Кастрированное большинство, плавающее в искусственном чреве государства, не считает, что оно что-то выбрало, потому что не чувствует альтернативы своему искусственному чреву. Социальная кастрация — последствие личной родовой травмы — делает человека из большинства так и не рожденным до конца эмбрионом, рабом, который смертен, потому что никогда и не жил, не знал себя «выношенным», т.е. готовым к самостоятельному поступку.
Кто такой человек из большинства? Тот, кто, просматривая диаграмму социологического опроса, всегда находит свой столбик, тот, кто переживает, если этот столбик недостаточно высок.
Доктор предлагал своим пациентам занять его кресло. Ему казалось, другого средства излечения нет. Сначала в добровольных резервациях — без реклам, полиции, телевидения, денежных отношений, без советского марксизма и здоровой американской мечты. Превращение кампусов в свободные от капитализма общины вместо получения «необходимого» образования. Прямое действие вместо выборов. Сознательная маргинализация держателей интеллекта как бойкот культурной иерархии. Социальная взаимопомощь вместо конкуренции. Творческое соревнование вместо солидарности с бездарным стандартом «прекрасного». Получение нового зажигательного коктейля из студентов, эмигрантов, богемы, бандитов и экстремистов. Противостояние молодых сил Эроса ордам Танатоса, защищенного машиной и ее живыми слугами. Машина, выпускающая смерть и задающая ритм работы и отдыха для рабов, должна быть сброшена в пропасть.
Движение за освобождение речи в Беркли поставило себя вне закона, предложив внести в новый американский язык небывалые символы из четырех и пяти знаков. За два дня до штурма кампуса крамольники, занятые начинением гранат разноцветной краской, встречали у себя автора одной из самых очаровательных утопий века. Вы хотите избежать предначертанного? — спрашивал их доктор, — есть только один способ: станьте предначертывающим. Вы хотите стать предначертывающим? Есть только один способ: убейте его, чтобы вам не пришлось потом, как Эдипу, выкалывать себе глаза от ужаса перед прошедшей жизнью. Убейте предначертывающего вам. Если ваше тело хочет ожить, ваша машина должна умереть.
Выслушав «Эссе об Эдипе и революции», они преподнесли доктору парусиновые крылья, скрепленные маленьким пластиковым человечком. Прежде чем отпустить его в американское небо с 38-го этажа, Маркузе нарисовал на каждом крыле ту руну, которой Вильгельм Райх обозначал Его Величество Оргон Освобождающий.
После штурма в Беркли доктора вызвали на допрос. ФБР интересовало, почему в момент штурма забаррикадировавшиеся в главном здании студенты включили на полную мощность шумы, издаваемые китами под водой. Можно ли это считать «всего лишь выходкой»? Не имеем ли мы дело с психологическим оружием, примененным студентами против военных? Не могло ли это оружие тайно экспортироваться из Москвы? Тогда-то пентагоновец, самый недоверчивый из допрашивавших, и подарил доктору пленку с ядерным взрывом и контуженными черепахами.