Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых
Шрифт:
Это было началом беспокойной фазы переездов в жизни фрейлейн Анни: в течение нескольких следующих лет она переходила из одного дома эмигрантов в другой, временами возвращаясь в дом фон Клейстов, но лишь для того, чтобы спустя малое время убежать к капитану Николаю фон Швабе и его жене Алисе, оттуда в берлинские апартаменты Йенике, друга и единомышленника капитана фон Швабе, а затем в грязноватую квартиру Клары Пойтерт или под опеку инспектора берлинской полиции Франца Грюнберга {62}.
Она во многом оставалась женщиной-загадкой, и согласие или несогласие с ее претензией на великокняжеский титул было в меньшей степени обязано объективным свидетельствам, нежели желанию и вере тех, кто приходил взглянуть на эту побитую жизнью молодую особу, которая могла быть единственным уцелевшим потомком их убитого императора. Многие из тех, кто не поверил ей, подозревали, что фрейлейн Анни была просто пешкой в чьей-то игре, находилась под влиянием некой группы, которая подготовила ее для этой исключительно трудной роли. После русской революции
Так она то появлялась в Берлине, то уезжала из него, то приходила, то уходила из частных домов и наемных квартир, проходя сквозь сознание эмигрантской общины как живой призрак ушедшего прошлого, призрак, который шептал слова надежды, но не открывал, что таит будущее.
7 Рассказ о спасении
Случилось так, что именно в тиши апартаментов семейства фон Клейст претендентка на княжеский титул поведала то, что она назвала сказанием о своем спасении из бойни в Екатеринбурге. Она всегда неохотно соглашалась говорить на эту тему, и когда ей случалось делать это, разговор сопровождался всплеском эмоций и неприкрытым горем, то и дело сопровождался слезами. «Я прошла через все, – говорила она бывало, – через грязь и все прочее, через все, что только можно вообразить!» {1} Рассказ носил обрывочный характер, и тем, кто на начальном этапе поверил ей, а главным образом барону фон Клейсту, который, как отмечала его жена, «старательно записывал все, что она говорила» в ходе длившихся часами бесед, приходилось ждать недели и даже месяцы, прежде чем она добавляла еще несколько фраз {2}. Зинаида Толстая и Клара Пойтерт дополняли то, что было рассказано ею, подробностями, которые смогли узнать от нее, и все это соединялось одно с другим в попытке создать последовательное изложение событий. {3} Оправдание такому недостоверному, бессвязному и изобилующему противоречиями повествованию люди, поверившие ей, видели в душевных и физических травмах, которые получила девушка. Ее противники относились к этому рассказу как к абсолютной фальшивке.
Фрейлейн Анни рассказала кое-что о екатеринбургском периоде, сказав, что жизнь в доме Ипатьева была «сущим адом», где «солдаты были свирепы с нами, как дикие звери» {4}. Казнь была проведена быстро и без пре-дупреждения. «Когда нас начали убивать, – так сказала она барону фон Клейсту, – я спряталась за спиной своей сестры Татьяны, которая сразу же была убита. Тут я получила сильный удар и потеряла сознание» {5}. Однако другому своему стороннику она с не меньшей убежденностью говорила следующее: «Я помню только, как я стояла рядом со своей сестрой Ольгой и старалась укрыться за ее плечом» {6}. Кларе Пойтерт она сказала, что была ранена выстрелом, прежде чем «получив удар, упала на пол» и окончательно потеряла сознание {7}. Несколькими годами позже ею было добавлено: «Я потеряла сознание, все померкло, и посыпались звезды из глаз, а в ушах возник сильный шум» {8}. Также отличались друг от друга и объяснения, которые она давала полученным ею ранениям. Как-то она сказала следующее: «Меня несколько раз ранило, и я потеряла сознание» {9}. Пойтерт она заявила следующее: «Я была ранена в руку и в районе уха в голову, затем меня сбили с ног и, упав на пол, я потеряла сознание {10}. Она даже настаивала на том, что у нее было «огнестрельное ранение в шею», и это несмотря на то что следов, оставленных такой раной, найдено не было {11}.
Когда она пришла в себя, продолжала претендентка на княжеский титул, она увидела, что находится под присмотром солдата, которого звали Александр Чайковский. «Я не могу вспомнить, – сказала она одному из своих сторонников, – чтобы я раньше видела Чайковского среди солдат, которые сторожили нас во время нашего пребывания в Екатеринбурге» {12}. Однако несколькими годами позже фрейлейн Анни внесла изменения в свой рассказ. «Один из молодых стражников, – заявляла она, – уделял мне очень много внимания в то время, пока мы находились в Екатеринбурге». «Много раз, – утверждала она, – мы разговаривали с ним и надеялись встретиться друг с другом при иных обстоятельствах» {13}. По словам фрейлейн Анни, этого стражника звали Александр Чайковский. Очевидно, ее спаситель был по национальности русским, сыном заключенного, которого приговорили к ссылке в Сибирь, но который был выходцем из семьи, принадлежавшей к польской знати {14}. Она говорила, что Александр был «красивым молодым человеком около двадцати шести лет и с черными волосами» {15}.
Согласно ее версии Чайковский увез раненую Анастасию в дом своих родителей, который, как она предполагала, находился в небольшом
Фрейлейн Анни практически ничего не помнила об ее гипотетическом путешествии из Сибири через Украину в Румынию. «Я не могу сказать, что я находилась в сознании» – такое объяснение она дала позднее громадным пробелам в своем повествовании; она только говорила «о неделях, возможно месяцах» в течение которых она лежала на задке повозки, страдая от полученных ран. «Мы двигались по таким малонаселенным местам, нам приходилось ночевать в лесу, и мы проехали по такому количеству дорог… Бывало и так, что мы двигались по безлюдным дорогам в течение настолько долгого времени, что у нас кончалась вода и иссякали запасы провизии. Мне в рот клали мякиш черного хлеба, чтобы я не умерла с голоду» {19}. По словам фрейлейн Анни, на каком-то этапе путешествия она обнаружила, что беременна от Чайковского. «Она говорила мне, что ее изнасиловали», – вспоминала Герда фон Клейст {20}. Однако создавалось впечатление, что претендентка на княжеский титул отнеслась к покушению на ее невинность с очень большой долей снисходительности. «Крестьянин, – говорила она одному из своих сторонников, – это человек породы, совершенно отличной от нашей. Он часто не понимает, что он делает. Я не хочу ни судить его слишком сурово, ни думать о нем с горечью. Он спас меня» {21}.
В один из дней осени 1918 года, рассказывала фрейлейн Анни, их группа пересекла какую-то безымянную реку, возможно, это был Днестр, и направилась в Бухарест, чтобы найти приют у родственника Чайковского, который работал в этом городе садовником и жил в небольшом домике {22}. «Все это время я сильно болела, – утверждала фрейлейн Анни, – и помню очень немногое из того, что было тогда» {23}. По ее мнению дом, в который они приехали, стоял поблизости от узловой железнодорожной станции. Кажется, Зинаида Толстая, которая, услышав рассказанное, первая высказала предположение, что улица, на которой стоял этот дом, называлась Свенты Воевода {24}. Очевидно, сама претендентка на великокняжеский титул так и не рискнула назвать какую-либо улицу, сказав несколько раз, что она не может вспомнить такие мелкие детали {25}.
Нестыковка по срокам и времени, присутствующая в этом рассказе о спасении, стала особенно заметной, после того как претендентка рассказала барону фон Клейсту что, находясь в Бухаресте, она 5 декабря 1918 года родила сына {26}. Эта дата стала предметом особой озабоченности, поскольку она ставила дату зачатия, даже с поправкой на преждевременные роды, на время до массовой казни в Екатеринбурге. Вскоре претендентка стала настаивать на том, что эта дата была названа самим фон Клейстом, а лично у нее нет никакого представления о предполагаемой дате рождения сына {27}. Если учесть, что связность ее повествования обеспечивалась путем стыковки одного обрывочного воспоминания с не менее обрывочным другим, могло быть и так, что барон просто ошибся. Однако претендентка так часто вносила изменения в детали своего повествования, что равным образом возможно, что сообщение, сделанное ею, было правильно записано фон Клейстом. Барону фон Клейсту, Пойтерт и инспектору полиции она заявила, что ребенок был назван Алексеем {28}. Позднее в силу каких-то неизвестных причин она опровергла это не имеющее особой важности сообщение, объявив, что все трое сами придумали все это и что «ребенок получил то же имя, что и отец, то есть Александр» {29}.
Именно беременность и рождение ребенка, как объясняла фрейлейн Анни, не позволили ей по прибытии их группы в Бухарест известить о своем прибытии румынскую королеву Марию, двоюродную сестру Николая и Александры. «Как я могла бы? – спрашивала она. – В первые дни я была очень больна, а потом, когда я стала чувствовать себя лучше, я ужаснулась, узнав, что мне предстоит рожать. Как я могла предстать перед королевой в таком постыдном для меня состоянии?» {30}. Фрейлейн Анни без обиняков заявила, что она «никогда не хотела» этого ребенка и не «интересовалась им», сказав, что оставила младенца на попечение семьи Чайковских и что ей «все равно, что стало с ним» {31}.
Даже если оставить те проблемы, которые ставило это повествование, оно само по себе вызвало такое потрясение, которое волной прокатилось по русской эмигрантской общине. Сама мысль о том, что женщина, заявляющая, что она является великой княжной, была изнасилована каким-то солдатом, и к тому же явным большевиком, а потом она произвела на свет незаконнорожденного ребенка и бросила его – это было уже чересчур. С этим не могли мириться многие из сторонников претендентки. Такую позицию многих наиболее полно выразила Зинаида Толстая, она холодно провозгласила: «Великая княжна не может зачать ребенка от нижнего чина рядового состава» {32}.