Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых
Шрифт:
Существует мнение, что окончательное отношение к претендентке Зале изложил в пояснительной записке, направленной им принцу Фридриху Сакс-Альтенбург-скому, который поддерживал позицию претендентки: «Все, что мне нужно, чтобы в этом деле репутация королевского дома Дании осталась безупречной в глазах истории. Если императорский дом России хочет позволить одному из своих членов умереть в канаве, тут мы ничего не сможем сделать» {7}. К 1927 году он, судя по всему, пришел к выводу, что Ратлеф-Кальман использовала его в своих интересах и злоупотребляла его доверием, искажая приводимые документы. В январе того года он провел несколько дней в Дармштадте, полемизируя с великим герцогом Эрнстом-Людвигом по поводу документов, показаний и других деталей этого дела. «У нас состоялся бескомпромиссный спор, – писал Эрнс-Людвиг, – потому что он приехал к нам с убеждением, что мы ничего не знаем, и поэтому будем следовать его советам. Но шаг за шагом мы заставили его понять, что ему тоже довелось быть жертвою обмана». Великий герцог позволил Зале прочитать собранные им самим документы по делу претендентки. Они включали обширную переписку с Рат-леф-Кальман, а также его подробные ответы на вопросы, заданные ею. После чего герцог предложил сопоставить их с тем, что Ратлеф-Кальман говорила посланнику. Удалось вскрыть множество случаев,
Верный своему слову Зале начал постепенно отходить от окружения Ратлеф-Кальман, но не от претендентки, с которой он продолжал поддерживать дружеские отношения и в чью принадлежность семье Романовых он продолжал верить. Как сказал Сергей Боткин, он впервые заметил в Зале «тень сомнения» относительно личности фрау Чайковской после того, как тот встретился с великим герцогом Эрнстом-Людвигом, как если бы «он знал что-то, но не хотел мне сказать об этом» {9}. К этому времени ущерб уже был причинен. До этого, чтобы дело не стояло на месте, Зале и Сергей Боткин тесно сотрудничали с Ратлеф-Кальман, а теперь последняя целиком взяла на себя ведение дел фрау Чайковской, являясь лицом, которое заботится о ней, создает для нее бытовые условия и не допускает к фрау Чайковской сомнительных личностей. Ратлеф-Кальман записывала воспоминания фрау Чайковской и публиковала материалы по ее делу. К 1926 году у нее появился новый патрон – великий князь Андрей Владимирович, двоюродный брат Николая II и Ольги Александровны, выпускник Александровской военно-юридической академии в Санкт-Петербурге. Андрей с интересом следил за этим делом и начал собственное расследование по иску фрау Чайковской, надеясь, как он сказал, «установить истину, какой бы она ни была» на основании анализа «всех материалов, неважно будут они “за” или “против”» {10}. Зале заявлял, что вдовствующая императрица и Ольга Александровна, «уполномочили» великого князя «представлять их в этом деле» {11}. Зале ошибался. «До меня дошли слухи, – признавался князь Андрей Сергею Боткину, – судя по которым, вдовствующая императрица Мария Феодоровна и великая княгиня Ольга Александровна были против этого расследования и что усилия, направленные на то, чтобы найти решение вопроса, не будут ими одобрены» {12}. После того как он разъяснил, какую цель он при этом преследует, Ольга сказала своему двоюродному брату, что хотя она не верит, что эта молодая женщина является Анастасией, но ни ее мать, ни она сама, «не вправе запретить» проведение частного расследования {13}.
Великий князь Кирилл Владимирович, старший брат Андрея и законный наследник престола бывшей русской империи, был настроен решительно против проведения этого расследования. В высшей степени нестабильной и до предела политизированной эмигрантской среде между братьями часто возникали конфликты по поводу стремления Андрея приглашать к участию разные сомнительные организации и свойственного ему тяготения к интриге; Андрей, как говорило одно официальное лицо, «слишком легко поддавался влиянию» {14}. Однако в тот момент князь Кирилл не предпринимал никаких действий, и князь Андрей начал свое расследование. При таком большом количестве исков и обилии слухов дело фрау Чайковской располагало арсеналом доказательств, которого едва ли было достаточно, чтобы доказать какую-либо из точек зрения. Это дело уже превратилось в трясину противоречий, и участие князя Андрея никоим образом не внесло ясности. Большая часть сведений по этому делу поступала к нему от Зале, который получал их непосредственно у Ратлеф-Кальман, и именно изучением этих сведений, большая часть которых была недостоверна и почти все они свидетельствовали в пользу претендентки, занимался Андрей. Так он пришел к убеждению, что его двоюродная сестра Ольга и супруги Жильяр говорили неправду про встречи в Берлине, и встал на точку зрения Ратлеф-Кальман, утверждавшей, что они все узнали в претендентке Анастасию.
Неудивительно, что, когда Жильяр узнал о расследовании, проводимом великим князем, он забросал его письмами, предупреждая, что его используют, что он полагается в своих суждениях на предвзятые свидетельства. К этому времени бывший домашний учитель стал убежденным противником Ратлеф-Кальман и активным критиком фрау Чайковской. Осенью 1925 года он начал активно сотрудничать с графом Куно фон Харденбергом, бывшим гофмаршалом двора великого герцога Эрнста-Людвига, собирая сведения против претендентки. Достаточно скоро Жильяр стал называть себя «представителем великого герцога Гессенского» {15}. С этих позиций Жильяр, со всем пылом благочестивого крестоносца, предпринял попытку убедить князя Андрея оставить это дело. После того как великий князь отмел все возражения Жильяра, он отказался от учтивости. Как доверительно сообщал великий князь, «Жильяр написал мне письмо, столь дерзкое, что я счел за благо не отвечать ему. В конечном счете под его личиной оказался мелкий человек, способный солгать» {16}. Жильяр, в свою очередь, думал о великом князе исключительно дурно. Он открыто обвинял Андрея Владимировича «в сборе и в доверии документам, к происхождению многих из которых имеют отношение большевики» и которые имеют целью поддержку претендентки и игнорируют все, что свидетельствует против ее дела {17}. Жильяр никогда не объяснял, что это были за документы, якобы подготовленные большевиками, что говорилось в них, также нет никаких доказательств, что эти документы когда-либо существовали. Однако энергичная деятельность Жильяра привела к тому, что упрямый великий князь окончательно отказался прислушаться к его версии событий. Великий князь писал: «К сожалению, я должен отметить, что все, что было написано Жильяром о той встрече в Берлине, очень далеко от правды» {18}.
В эти годы обе противоборствующие стороны активно обменивались бескомпромиссными и совершенно ошибочными утверждениями, создавая запутанную паутину исков, которые способствовали превращению фрау Чайковской в легенду. Однако эта молодая женщина, оказавшаяся в центре бури, которая бушевала вокруг нее, оставалась вдали от всех
На первых порах все шло хорошо, но достаточно скоро дал о себе знать неуравновешенный и трудный характер фрау Чайковской. Она впала в депрессию, «была полностью подавлена, – как говорила Ратлеф-Кальман, – и она не доверяла никому, даже тем, кто был добр и любезен с ней. До некоторой степени это можно было объяснить тем обстоятельством, что она не имела совершенно никакого представления о природе человека. Она больше верила тем, кто постоянно льстил и раболепствовал перед ней» {20}. Раздраженная и злая, она все больше нападала на Ратлеф-Кальман, обвиняя ее в любой неудаче, и к исходу третьей недели июня, после казавшихся бесконечными многих дней конфликтов, Ратлеф-Кальман решила, что с нее хватит и вернулась в Берлин. «Она либо безумна, либо действительно испорчена до мозга костей» – так сказала она о претендентке {21}. Однако фрау Чайковскую нельзя было оставлять одну; она не была способна полностью отвечать за себя, и Сергей Боткин направил в Лугано своего помощника, барона Василия Остен-Сакена, чтобы тот сделал ее пребывание там комфортным и безопасным. Решение, найденное бароном, сводилось к тому, чтобы поместить претендентку в санаторий Stillachhaus, в Баварских Альпах {22}. Претендентка сокрушалась, рассматривая это решение как «попытку запереть ее в доме умалишенных», но идти ей было некуда, и поэтому она, хоть и с неохотой, но 25 июня 1926 года легла в эту клинику, где ей предстояло оставаться до весны 1927 года {23}.
Новая пациентка в Stillachhaus представляла собой живую загадку. Те, кто лечил ее в Берлине – специалист по лечению туберкулеза доктор Сергей Руднев, профессор Лотар Нобель, Карл Бонхеффер, а также те два доктора, которые наблюдали фрау Чайковскую в Stillachhaus – главный терапевт профессор Затхоф, и его помощник, молодой, специализирующийся на медицине внутренних органов интерн по имени Теодор Эйтель, – все они оставили любопытную, хоть и временами противоречивую оценку ее личности в те годы. Согласно Рудневу, претендентка была «убеждена, что все бесполезно, и что она только ждет своего часа, чтобы умереть». Чайковская часто находилась в депрессии, а незнакомые лица в окружении всегда вызывали у нее подозрение. Помогая ей разобраться со своими чувствами, Руднев нашел, что она «относилась как к врагам ко всем, кто окружал ее». Однако, когда ему удалось, наконец, убедить ее, чтобы она рассказала о своем детстве, якобы проведенном при дворе русского императора, Руднев посчитал что эти подробности «могли быть известны только ближайшим родственникам семьи Николая II» {24}.
Доктор Лотар Нобель из клиники Моммсена предлагает более всесторонний анализ. Он отметил, что, хотя фрау Чайковская могла быть «и дружелюбной и вежливой», она в то же самое время обладала «исключительной робостью и настороженной сдержанностью», особенно в тех случаях, когда возникали вопросы о прошлом, на которые она чаще всего отвечала молчанием. Он назвал ее характер «непостоянным, временами создавалось впечатление, что она находится в хорошем расположении духа; в других случаях она по своей природе оставалась меланхоликом». Он наблюдал ее частые настроения «апатии и бессилия», приступы депрессии, в течение которых она не покидала постели, «заявляя, что ей хочется умереть», и такое положение вещей, несомненно, усугублялось ее болезнью. О своем прошлом она не говорила ничего конкретного, описывая свое тогдашнее состояние как «настолько ужасное», что она пыталась убить себя в попытке «забыть ужасные вещи, пережитые ею». Она также часто говорила «о том, что «боится быть обнаруженной». Ее сторонники полагали, что это было опасение, что советские агенты выследят и убьют ее, тогда как ее противники думали, что она просто боялась разоблачения и установления ее подлинной личности {25}.
По заключению Нобеля претендентка не проявляла «ни признаков умственной неполноценности, ни какого-либо свидетельства внушения или влияния на нее». Он считал ее вполне здравомыслящей, хотя и находящейся в постоянном напряжении. Затем он, подобно Рудневу, отошел от своего профессионального анализа и отважился пуститься в рассуждения. «Мне представляется возможным, – писал он, – что бесчисленные и явно несущественные детали, которые вспоминает она, невозможно приписать ничему иному, кроме ее собственного опыта. Более того, с точки зрения психологии вряд ли возможно, чтобы кто-либо, кто старается выдать себя за другую личность, стал бы себя вести так, как ведет себя эта пациентка, проявляя столь малое желание в достижении своей цели» {26}.
В свою очередь, профессор Карл Бонхеффер тоже отмечал депрессию фрау Чайковской и патологическую озабоченность смертью. Временами она представала добрым и вежливым человеком, который спешит выразить благодарность за малейшую любезность», хотя он также отметил, что «она могла быть и неприятной». Как утверждал Бонхеффер, было «крайне трудно составить ее полный психологический портрет» в силу ее скрытности, а также противоречивых впечатлений, которые производила фрау Чайковская. Она могла выглядеть «дамой из хорошего общества, из аристократических кругов», хотя в то же время у нее наличествовали все признаки того, что «она страдает умственным расстройством». Бонхеффер, так же как и Нобель, был убежден в справедливости своего утверждения, что претендентка «не является душевнобольной в обычном смысле этого слова», хотя он и характеризовал ее «как склонную к психопатическим проявлениям», что выражалось в депрессии, эмоциональной неуравновешенности и частой смене настроений. Он также считал абсолютно несостоятельной любую идею гипнотического внушения или «предумышленного мошенничества» {27}.