And she recalls his yellow cat

Candelabra’s lighted

Satan has been sighted

Never has there been an evening like

this is what they wanted

always to feel hunted

Канделябры зажжены,

И Сатана был здесь замечен

Никогда еще не было вечера как этот,

Это то, чего они всегда хотели -

Чувствовать, что их преследуют

Rasputina - Transylvanian Concubine

___________

Паркетная доска скрипела под тяжестью ободранной кресло-качалки. Старые истертые прутья неприятно ныли под шерстяным пледом, небрежно наброшенным на сидение и спинку. Пылинки пускались в лихорадочный пляс каждый раз, когда Вайолет отталкивалась босой ногой, касаясь пола.

На самой высокой мебели, в углах и по периметру комнат пыли

было больше всего. Трудно содержать особняк в чистоте, когда в каждой комнате на одного озлобленного призрака приходится по несколько непрошенных гостей. А воздух все также удушающе сперт и отравлен желчью и ненавистью, копившейся не одно десятилетие.

С трудом приоткрытое окно громко стукается об оконную раму. За поднятыми жалюзи все так же умиротворенно, спокойно. Иногда казалось, что природа мертва вместе с самим домом. Весной и летом птицы пели, но не задерживались подолгу на ветках разновидных деревьев. И становилось неимоверно грустно, как будто не только живые люди, но даже птицы не хотели иметь с тобой ничего общего. А как быть осенью, когда и пения птиц-то никакого и нет?

Страницы шуршали, измятые края подрагивали под сквозными потоками ветра. Блокнот сполз с коленки, приземлившись на пол с хлопком, достаточно громким для того, чтобы Вайолет очнулась от размышлений, вздрогнула и опустила грустный скучающий взгляд на упавший предмет. Страницы исписаны, но в них нет толку. Никаких стоящих идей, предложений или слов. Ровным счетом ничего. Все остановилось, прекратило свое существование. Даже поток мыслей.

Я не могу писать.

Покрутив карандаш между пальцев, Вайолет вывела на чистом листе эти три слова.

Тринадцать букв. Но сколько отчаяния и ужаса они таят в себе. Кому-то они покажутся чушью, вроде бы как «Руки целы, значит и писать можешь». Но для некоторых Я не могу писать равносильно Я не могу больше дышать, все сжимается, куда делся кислород?

Возможно, это тоже болезнь? Та, что сковывает все тело, парализует. Самый страшный недуг. Тому, у кого больше нет другого способа выразить чувства и переживания, кроме как выплеснуть все на бумагу, потерять и это – означает медленно лишиться рассудка.

С каждой минутой я чувствую слабость. Неспешная, душераздирающая апатия подкрадывается ко мне как дикий зверь. А у меня нет ни оружия, ни сил, чтобы с ним бороться. Но стоит ли продолжать сражение?

Грифель карандаша отбивал ритм о бумагу. Стук-стук-стук. Как азбука Морзе. Вайолет остановилась, перестала записывать. Последние слова буквально кричали о своей двусмысленности, рождали воспоминания.

Я не могу писать…

Первая слеза скатилась по щеке. Если напрячь слух, отключить восприятие всех внешних источников шума, то можно услышать, как прозрачная капля оставила дорожку на бледной коже, упав на сгиб локтя.

Он смотрел. Он был здесь, в тени громоздкого пыльного шкафа. Он всегда был поблизости, борясь с терзаниями и желанием выйти на свет. Часть его знала, что она чувствует его присутствие, что она разгадала его “большой” секрет – теперь уже единственное, что он скрывал от нее. Но вторая его часть боялась ее реакции. Бэн Хармон был прав – Тейт боялся отказа. И если раньше, когда кто-то задевал его чувства, то обидчик всегда был наказан, то теперь Тейт чувствовал какую-то странную слабость, словно не ситуация принадлежала ему, а именно он ситуации. Как будто он зависел от нее. От Вайолет.

Ее движения стали более сдержанными. Раньше она давала волю чувствам. Раньше вещи расшвыривались по всей комнате, металлические подставки для тетрадей с грохотом ударялись о вековые плинтуса, а наволочки подушек протирали собою всю пыль с половиц. Он помнил осколки фиолетовой вазы, что раньше служила пристанищем для опавших листьев. И улыбка на миг озаряла его грустное, уставшее лицо. Она никогда не срывала цветы в саду, никогда не наносила вред растениям. Она была доброй, чуткой, она уважала природу. Намного больше, чем людей. Это

ему и нравилось в ней. Многогранность ее личности, характера. Про девушек любят говорить “Она похожа на луну… бла-бла-бла… прочая романтическая чушь”. Тейт смеялся над этим заблуждением. Вайолет не подходила под такое описание. У луны всего две стороны – темная, что скрыта, и светлая, что на виду. Вайолет же была более глубокой. Ни про одно из качеств или черту характера, ни про одно ее увлечение нельзя было сказать, плохое ли оно или хорошее. Курение. Плохая привычка? Это с какой стороны посмотреть. В те дни, когда они были вместе, рядом, когда она была счастлива, а ему казалось, что он что умер и попал в Ад - потому что все происходящее было слишком удивительным, чтобы быть правдой - он вдыхал аромат никотина с ее пальцев, оставляя поцелуи в уголках губ он слышал ее тяжелое дыхание, упиваясь тонким табачным запахом, что смешивался с нотками ежевики, остатки которой мирно дожидались своего часа на дне миски у ночной лампы. Увлечение писателями экзистенциалистами. А правильно ли любить философию в семнадцать лет? И снова как посмотреть. И так до бесконечности. Какую дверь в обширном внутреннем мирке Вайолет ни открой, за ней неминуемо следует еще несколько тех, что поменьше. Задай вопрос “Как описать Хармон-младшую одним словом?”, и ты никогда не получишь единственно верного ответа.

Она разбила вазу, осколки валялись у кресла. Самое большое тут же оказалось в ее руках, раздирая кожу. Кровь капала на битое стекло, слезы размывали алый цвет. Минутой позже Вайолет опускалась на свой ковер, сжимая запястье с опухшими вздутыми порезами.

Но так было раньше. Теперь она все чаще пыталась сдерживать эмоции. Маску безразличия удавалось надевать на все более и более долгие периоды времени. Если слезы, то тихо, в подушку. Если приступы паники, то шумно, в компании двух дочерей Ларри. Девочки на какое-то время занимали ее играми, помогая мыслям очиститься, а панической атаке отступить.

Он злился. Но не мог понять, на кого именно. На себя? На нее? Ее поведение, поступки заставляли его мертвое сердце ныть точно как живое, и он находил Патрика, и выводил того из себя, и ему становилось лучше лишь после побоев, когда тело, хоть и не надолго, но нестерпимо горело, а раны саднили.

***

В ее руках коробок длинных спичек. На пачке красивые яркие бабочки. Вайолет потрясла упаковкой. Характерный звук - словно мелодия старой музыкальной шкатулки. Далекий звон колокольчика из прошлой жизни. Вытащив одну спичку, Вайолет с силой чиркнула. Зажигательная головка с шипением запылала, и прохладный воздух наполнился запахом реакции горения. Ее любимым запахом. Каждому крышу сносит по-своему. Кому дорогущий парфюм, кому свежевыкрашенный забор, а кому спичечный коробок. Соломка медленно сгорала. Струйка дыма поднималась в воздух, огонь стремительно поглощал сухое дерево, оставляя позади себя истлевший скукоженный уголек. Пламя неумолимо подбиралось к пальцам, но Вайолет медлила, не тушила. И лишь когда боль стала невыносимой, когда нервные окончания уже не выдерживали, она задула огонек. Сгоревшая палочка источала легкий аромат, Вайолет поднесла ту ближе к носу, вдохнув полной грудью. Уголки губ чуть растянулись в едва заметной улыбке. Запах поленьев в мангале на природе. Вайолет вспомнила вечерние посиделки на веранде загородного дома дяди, где после устроенного барбекю и жареного мяса всегда пахло именно так…

Былые дни счастья и полной душевной гармонии. Вдали от городской суеты ей всегда становилось лучше. Но прошлого не вернешь. Да и от будущего, собственно, многого ждать не приходится. Нижняя губа задрожала. Вайолет зажала ту между зубов, откидывая спичку на свой письменный стол, втягивая воздух носом. Раз-два-три. Раз-два-три. Дыши, Вайолет, дыши.

Внезапно она встрепенулась. Как олень, что учуял опасность. А что если описать прошлое? Какой-то момент из прожитой жизни. Почему бы не рискнуть, если в голову не лезет ничего нового?