Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
Рассадина и называлось «Экскурсия в прошлое России». Его не печалило то, что Лаврецкий
Кончаловского, может быть, не похож на Лаврецкого Тургенева. Его беспокоило, что «нам дали
взамен», то есть современный смысл в толковании классики. И тут критик оставался таким же
неудовлетворенным, как и Кожинов, ратующий за адекватное постижение героического
прошлого России.
Автора картины эти споры страшно изумили. Такого их накала он, по его словам, никак не
ожидал.
почвенничество, русофильство, славянофильство, «антизападничество» и даже то, что я, видите
ли, певец дворянства! Что касается русофильства и тому подобного, то у меня сложилось
впечатление, будто авторы статей порой сами забывали о предмете своих рецензий и начинали
выяснять отношения со своими старыми оппонентами».
Замечательно же было то, что ни роман, ни тем более картина не были «партийно»
ограниченными, становясь на чью-либо сторону в споре западников и славянофилов.
Роман проникнут глубоко тревожным переживанием распада дворянского гнезда как
целого культурного пласта национальной жизни. В нем есть предчувствие чеховской
проблематики. Персонажи — люди расшатанной, надломленной судьбы. Жизнь предков
Лаврецкого, включая и его отца, — предыстория разрушения фамильного дома, определенного
уклада.
Федор Лаврецкий — герой маргинальный. Сын «сыромолотной дворянки», бывшей
горничной его бабки. Она, «тихое и доброе существо, бог знает зачем выхваченное из родной
почвы и тотчас же брошенное, как вырванное деревце, корнями на солнце», скоро увяла.
Справедливо отмечал А. Липков в рецензии на картину, что в ней (в соответствии с
романом, кстати говоря) нет людей, крепко вросших в почву. Они все вырваны из нее, все не
«почвенники», а скорее «скитальцы». Не в идейном, а в прямом смысле.
По Тургеневу, Федор Лаврецкий возвращается в Россию, чтобы обрести наконец дом,
естественную жизнь взамен той искусственной, которой он жил до сих пор. Он как бы
опускается к истокам натуральной русской жизни, к материнскому первоначалу, чтобы отсюда
проделать путь своего возрождения — возвращения к родине.
Фильм Кончаловского берет за точку отсчета именно это состояние героя — нисхождение
к материнским истокам, а отсюда уже — восхождение к осознанию своего единства с Россией,
далекой, как и сам Федор Лаврецкий, от духовно-нравственного равновесия внутри себя. Родина
в воображении героя представляется девочкой-ребенком, характер которой еще не проявлен и у
которой впереди долгое и трудное взросление.
Действительно, именно Лемм открывает фильм в Прологе. Он выполняет роль домового
призрачного
интимно-дружескими отношениями. Они и общаются друг с другом с помощью музыкальных
фраз, как бы отделяясь ото всех остальных нишей духовной близости. Несколько иначе эти
отношения изображены у Тургенева. Но и в книге, и в фильме фигура старого музыканта -немца
— воплощение обреченности на вечное изгнанничество.
Когда Кожинов (да и Рассадин, но уже изнутри своей, либеральной «партии») упрекает
режиссера в идейной облегченности картины, он упускает из внимания позицию самого автора.
А она заявлена Кончаловским вполне определенно: чувство корней — чувство необъяснимое,
алогичное и вряд ли адекватно артикулируемое на уровне идеи, идеологии.
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
107
В картине Кончаловского снижающая оценка дается всякой попытке
партийно-идеологически определиться по отношению к судьбам России. Вот почему самый
малосимпатичный здесь персонаж — Паншин. Его демонстративно идейные речи, как правило,
иронически снижаются, как и весь его облик. Кончаловский наделил актера Виктора Сергачева
гримом «под Гоголя». Так один из первых русских писателей, впрямую идеологически
продекларировавших свою озабоченность судьбами России, в фильме пародийно преобразился
в «идейного» манекена с «французским», по выражению Лаврецкого, лицом.
Сюжет картины Кончаловского представляет собой соотношение миров, некую
изобразительную полифонию. Это, во-первых, Россия, куда возвращается Лаврецкий,
усадебный мир; во-вторых, мир парижских салонов; наконец, мир ярмарки — как след замысла
резко столкнуть усадьбу и деревню, барина и мужика. Принципиально то, что ни один из миров
не исчерпывает художественного целого картины.
Ностальгическая красота дворянской усадьбы — это скорее желанная, нежели
действительная красота. Это образ, рожденный тоской возвращающегося сюда Лаврецкого, а
может быть, почерпнутый и из утопических мечтаний Тургенева. Важно только то, что сам
автор любит сотворенное им не менее, чем его герой. Но его авторское видение не
исчерпывается интерьерами и пейзажами дворянской усадьбы.
Для воспроизведения «многомирия» картины режиссеру понадобилось три художника: Н.
Двигубский (парижские эпизоды), М. Ромадин (имение Калитиных), А. Бойм (имение
Лаврецких). Кроме того, на фильм в качестве практиканта пришел Р. Хамдамов, маньеризм