Ангелотворец
Шрифт:
Он ваш! Все мое стало вашим! Вы все забрали, вынесли прямо из дома – и у Теда тоже!
– Его прятал Дэниел? Он объяснил тебе, что это такое? Кто еще знает?
Да. Его спрятал Дэниел. Так хорошо спрятал, что вам никогда не найти. И мне тоже. В библиотеке. В книжном магазине. В церкви. Он его сжег. Продал. Подарил.
– Где он?!
Он существует только в вашем воображении. В моем воображении. В нашем. Мы суть одно.
Разум начинает отключаться, и Джо отдает себе в этом отчет. Да, боль исчезнет. Но если не прийти в сознание сейчас,
– Рано или поздно вы расколетесь. Все раскалываются. Вы еще успеете надоесть нам изложением мельчайших подробностей дела. Где калибровочный барабан, мистер Спорк?
Да я без понятия, мать вашу.
Это правда. Хотя вопрос интересный. Из него можно кое-что узнать. Калибровочный барабан нужен для изменения настроек Постигателя. Брат Шеймус хочет использовать его для каких-то своих целей!
Джо моментально душит эту мысль, чтобы она не вырвалась наружу. Совершенно ясно, что знать слишком много в данном случае так же плохо, как знать слишком мало.
– Где калибровочный барабан?
Ему приходит в голову, что они в самом деле не знают, что он не знает. Его истязатели некомпетентны. От этого осознания рождается новый страх: их физические способности так же ограничены, как умственные, и он может погибнуть случайно, по чьей-то оплошности или невнимательности.
Джо попал в очень странное положение, в котором вынужден уповать на то, что эти живодеры все же знают свое дело.
Ему снится, что его навещает Родни Титвистл. Какая жалость. Лучше бы приснилось что-нибудь менее серое и неприятное.
– Меня пытают, – онемевшими губами жалуется ему Джо.
Родни Титвистл мотает головой.
– Нет, мистер Спорк, вы ошибаетесь.
– Пытают еще как. И вы это знаете.
Собственный голос кажется ему детским, и где-то внутри клокочет ярость, но ему так хочется, чтобы его спасли! Чтобы Королева или «Би-би-си» позвонили кому надо и остановили этот кошмар. Родни Титвистл – не Королева и не «Би-би-си» – и все же лучше, чем ничего.
– Нет, мистер Спорк. Вы напрасно упорствуете. Это контрпродуктивно. Хуже того, это играет на руку врагу.
– Какому врагу?
– Любому. Всем.
– То есть меня пытают во имя всеобщего блага.
– Вас не пытают, мистер Спорк. Пытки запрещены. Я не смог бы прибегать к услугам ордена, если бы они унижали ваше достоинство и плохо с вами обращались. Однако я к ним прибегаю. И знаю, что они не нарушают законы. Я задавал исчерпывающие вопросы. Они ручаются в своей добросовестности. Значит, вы либо выдумываете, либо у вас галлюцинации. Если верно первое, то имейте в виду: преднамеренное искажение истины сейчас относят к так называемым «правовым действиям». Знаете, что это? Боевые действия с использованием юридических механизмов. Так вот, противоправные «правовые действия» караются законом.
– Не понимаю… Требую адвоката! Приведите Мерсера. У меня есть права. Вы знаете, что есть!
– Нет. Не здесь. Не в этой комнате, не в этом здании. Здесь вы – пациент. Вас подозревают в столь чудовищном, столь разрушительном террористическом акте, что его мог совершить только безумец. У пациентов нет прав. Повторюсь, сэр: противоправные правовые действия наказуемы!
Мистер Титвистл уходит взбешенный, и Джо действительно настигает кара. Впрочем, к тому времени он успевает понять, что карается вообще все, поэтому наказания постепенно утрачивают силу.
Он разрешает себе ненадолго отключиться.
– Это
Дэниел Спорк, прямой как маятник, говорит и давится, словно механизм напольных часов, в который насыпали песку.
– Никогда, ни в мирное время, ни в военное. Я повидал и то и другое. – Он умолкает, пытаясь размять затекшее правое плечо и шею. Внутри у Дэниела – горнило печали, и он горит в нем заживо. – Мой сын не был хорошим человеком. По законам нашей страны. Он был преступником. Его. Не получалось образумить. Я пытался. И не смог. Я не умею обращаться со словами. Да и с людьми. То ли дело механизмы. Итак. Он был дурным человеком. Он крал. Он грабил. Он стрелял из огнестрельного оружия и призывал других делать то же самое. Он пытался торговать наркотиками. Он сидел в тюрьме. Мой сын был дурным человеком. Я оплакиваю своего дурного сына. – В его глазах вдруг вспыхивает неповиновение. – Нет. Неправда. Он не был дурным. Несдержанным – да. Безжалостным. Но не бесчестным. Хотя истина – как и многие из нас, – порой за ним не поспевала. Вся его суть… Заключена в его последнем поступке. Ведь он знал. Знал, что осталось недолго. Что он. Умирает. Он вышел из тюрьмы. Повидать сына и попрощаться. А мне даже не сказал, что приедет. Убил бы.
И это, как ни странно, вызывает у людей смех – не горький, не сквозь слезы, а искренний. Да. Мэтью Спорк, уходя в мир иной, ведет себя так же возмутительно, как и всегда, и так же глупо, упрямо геройствует.
– Поэтому – скорбите, горюйте! Прошу вас. Не сдерживайтесь. Ради меня. Кричите. Плачьте. Напейтесь и буяньте, ведите себя неразумно. Потому что я не могу. Не умею. Отцы не должны хоронить сыновей.
Гроб опускают в могилу. Земля вокруг ямы почему-то застелена искусственным газоном. Джошуа Джозеф представлял, что земля будет рыхлой и мягкой, что она будет сыпаться из ладони, но Лондон стоит на глине, и Джо с трудом бросает в могилу тяжеленный ком горчичного цвета, который гулко ударяется о крышку гроба. Джо успевает испугаться, что повредил краску, и чувствует себя идиотом: даже если краска повредилась, никто не узнает и ему за это ничего не будет.
Похороны все не заканчиваются.
Наконец, часом позже, когда гроб благополучно забрасывают землей, Джошуа Джозеф стоит рядом с дедом и глядит на дорогу. Они стоят здесь уже пять минут: в старике бурлит так и не излитое до конца чувство вины, а мальчика инстинктивно тянет к единственному человеку, который чувствует такую же, как и он, ответственность за жизнь и смерть Мэтью Спорка. Вместе они смотрят – или, скорее, не смотрят, – как к остановке на другой стороне улицы подъезжает двухэтажный красный автобус, первый из двух. Вскоре он отъезжает. На фоне газетного киоска стоит дама в трауре, худощавая и прямая, как палка.
Джошуа Джозеф успевает отметить строгое седое каре, щуплую шею-березку и костлявые узловатые руки, вцепившиеся в строгие черные брюки. Очень медленно, очень осознанно, она поднимает в приветствии левую руку, и даже на таком расстоянии Джошуа Джозеф видит, что она плакала. Судя по тому, как содрогаются ее плечи, она плачет до сих пор. Он невольно задается вопросом, кто она, по кому скорбит, и приезжает ли сюда каждый день или раз в неделю, а может, она приехала на следующие похороны, которые вот-вот начнутся, а потом его внезапное осознание обретает голос в отчаянном, испуганном крике деда: тот бросается через дорогу, вскинув одну руку, словно утопающий, что тянется к спасательной лодке в последней попытке выбраться из ледяного моря.