Ангелы на кончике иглы
Шрифт:
– Телепатии боятся, – вставил Максим. – Вдруг окажется неуправляемой духовная связь людей?
– Слушайте! – перебила Качкарева. – Ягубов на прошлой неделе послал меня в Калугу, в обком. Подъезжаем к городу – щит с надписью: «Вперед к коммунизму!» А за щитом знак: «Осторожно, крутой спуск!» Проехали метров сто – указатель: «Дорога на свалку».
– Качкарева-то – символистка, – засмеялся Полищук. – А что, если мир действительно катится к рабству?
– Мы всегда впереди, – сказала Надя.
– Блажен, кому отпущены
Следом за коллегой Яков Маркович поднял рюмку к небу и поставил на скатерть. Он с грустью в который раз оглядел острые блюда, столь аппетитные (стол Сироткиной нисколько не напоминал о том, что с продуктами трудно). Раппопорт отломил кусочек хлеба, намазал его маслом и стал медленно жевать.
– Вы почему не пьете, Яков Маркыч? – к нему наклонилась Светлозерская. – Не пьют только стукачи…
– Успокойся, моя девочка, – невозмутимо и ласково ответил он. – Дай-ка лучше я тебе еще налью…
– Светлозерская инстинктивно укрепляет социалистический лагерь, – сказал Закаморный. – Кто не пьет, тот подрывает нашу экономику.
– Если память мне не изменяет, – заметил Раппопорт, – еще недавно Макс утвержал обратное: алкоголик расшатывает систему.
– Нормальное диалектическое противоречие, – сказал Лев.
– Постойте, постойте! – крикнула Инна. – Макс, ты между тостами успеваешь еще выпить? Переберешь!
– И разговаривали между собой обо всех событиях, как сказал Лука, – усмехнулся Максим. – Ты не беспокойся, Абрамовна, на моей потенции это не отразится.
– Мне все равно!
Сережа Матрикулов в это время прижимался коленом к ее ноге.
– Перебор – наша профессия, ребята, – твердил свое Яков Маркович. – Что такое обычная пресса? Эти три примитивные функции: информировать, просвещать и развлекать. У нас задачи посложней: дезинформировать, затемнять, озадачивать…
– По радио призывы к мирному сосуществованию, – пробурчала Качкарева, – дикторы читают голосом, будто начинается война.
– Согласно нашей философии материя первична, а сознание вторично, – стал рассуждать раскрасневшийся Полищук. – Но поскольку мы уверены, что наши идеи преображают жизнь, нам кажется, что слово преображает материю. И значит, слово первично, главнее материи. Обещания заменяют материальные блага. И, стало быть, слово опаснее поступка. И чужое мнение мы давим танками.
– А что? – опять заговорил Раппопорт. – И наивные потомки, Лева, будут читать наши газеты (архивы-то уничтожат!) и думать, что мы были свободны и счастливы.
– Словесное счастье!
– А реальное – нам невдомек.
– Партайгеноссе Раппопорт прав, – повысил голос Максим, – нами никогда не двигали гуманные соображения, которые изложены в наших программах. Вождями руководят два обстоятельства: жажда власти и страх. Чехословакия – это жажда власти.
– Тс-с-с… – Яков Маркович поднял руки. – Вам не скучно, Катя, Люся? Вы приуныли… Одна политика, молодые люди. Никакого внимания противоположному полу. Выпьем за прекрасных дам!
– За бабей! – сказал Закаморный. – Я вот все думаю, как назвать наше общество…
– Тебе поручили, – поинтересовался Полищук, – или сам?
– Сам. Знаете, есть одноразовая посуда – из бумаги: поел и выбросил. Теперь делают полотенца, носовые платки, носки из бумаги. А мы – одноразовое общество. Пожили и умерли. У нас одноразовая философия: высказались и забыли. У нас нет прошлого и нет будущего: любого из нас можно сплюнуть в урну.
– В Одессе, говорят, есть секретный завод, – вспомнил Лев, – перерабатывающий макулатуру. Своеобразный Антиполитиздат. Вышедшие миллионными тиражами речи там превращают опять в бумагу.
– Народ жалко, – сказал молчавший до этого Анечкин муж Семен.
Яков Маркович усмехнулся, хотел возразить, но не стал. А Максим поддержал Семена.
– Народ замечательно деградирует. Уровень культуры – это не число книг, а число унитазов. У нас унитазами пользуются едва ли двадцать процентов населения. Остальные – очком при пятидесятиградусном морозе. Все обленились. Левша, который мог подковать блоху, теперь не способен починить кран.
– А говорят, у нас однопартийная система, – выкликнул, допив рюмку, Полищук. – У нас давно есть вторая партия – партия наплевистов. Наплевизм – массовая философия, всем на все плевать.
– К сожалению, коммунисты действуют, – вставил опять Семен, – а наплевисты – терпят.
– Это не так, – мгновенно возразил Раппопорт. – У нас работал такой симпатичный парень по фамилии Месяц. Поехал он в Курск, в командировку, и вечерком, когда зажглись фонари, вышел на балкон и стал делать пипи на прохожих. И описал инструктора отдела пропаганды обкома, культурно гулявшего с женой. Макарцеву пришлось Месяца уволить, как инакомыслящего. Так что наплевисты совершают поступки! Со мной, правда, вопрос сложнее, поскольку я коммунист-наплевист.
– Похоже, – сказал Закаморный. – История с субботником: наплевал в душу всем, Рап!
– И наплюю еще! Я вас не шокирую, юные леди?
– Вы что думаете, мы маленькие? Да мы… – Катя смутилась, не договорила.
– Во что же верить? – тихо проговорила Сироткина, ни к кому не обращаясь.
– Уж и не знаю, во что, Наденька, – печально ответил Раппопорт. – Я, деточка, верил в Сталина…
– Вы?
– Да, я. Мы верили в Сталина, а он на нас наплевал. За это мы его оплевали тоже. Посоветовал бы верить в Бога, но это для вас нереально. Верьте в людей, которым… вы верите. Что же еще остается?