Ангелы на кончике иглы
Шрифт:
В комнате между тем Люся пригласила танцевать Семена. Анечка напряженно наблюдала, как Семен все крепче прижимает Люсю к себе и та не сопротивляется. Ну как это можно, как можно? Пускай он пьяный, ему все равно с кем, думала Анечка. Но Люся-то – она ведь женщина, видела, что я с ним пришла! Есть же какая-то женская солидарность. Или теперь уж ничего святого нет? Нехорошо это, нехорошо!
– Хочу пить! – сказала Люся.
Они направились на кухню.
– Семен! – позвала Локоткова. – Я тоже хочу пить!
– Случайные связи только укрепляют семью,
На кухне, пока Люся пила, Семен погасил свет. Из ванной доносились сопение, стоны, бессвязные слова.
– Нет, – говорила Люся, – нет.
– Почему же нет?
– Потому что нет! Закройте хоть дверь!
Семен притворил дверь и забаррикадировал ее столом. Анечка не выдержала, встала и последовала на кухню. Дверь в кухню оказалась запертой. Анечка открыла дверь в уборную и, присев на краешек унитаза, заплакала. Из ванной доносился хриплый женский голос: «О-о-о!» На краешке унитаза сидеть было неудобно, а ломиться в дверь на кухню – стыдно. Они там разговаривают, больше ничего не может быть. Но слезы капали, и Анна Семеновна их не вытирала.
Раиса Качкарева полулежала на диване и разговаривала с Надей. Раппопорт перед книжным шкафом сам с собой играл в игру. В полутьме он угадывал, что за книга на полке, вынимал и убеждался, что выиграл сам у себя. Услышав звонки, он пошел открыть дверь. Но это звонил телефон в соседней комнате. Яков Маркович уселся во вращающееся кресло.
– С кем вы желаете говорить?
– Мне нужен Тавров.
– Игорь Иваныч?! – изумился ничему не удивляющийся Тавров и на всякий случай оглянулся. – Ты откуда?
– Все оттуда же, Яков Маркыч. К сожалению…
– Как ты меня нашел?
– Да просто: «свежая голова» в редакции подсказала… У вас там весело?
– Не знаю… – замялся Раппопорт. – В целом весело… Как твое самочувствие?
– Медленно все… Вот, выходить разрешили – двести метров в день. Ну, лечебная гимнастика – лежа… Устал я…
– Болеть устал? Это мне понятно!
– Нет, Тавров, не болеть… Что Ягубов творит? И ведь его поддерживают! Надо бы задушить, да сил пока нет.
– Еще навоюешься!
Установилась пауза, которая заполнилась джазом, долетающим из столовой. Макарцеву трудно было, и Раппопорт его не торопил. Не добившись никаких результатов, Зинаида в отчаяньи поделилась с мужем.
– Мой сын убийца? – крикнул ей Игорь Иванович. – Нет у меня сына! Вся жизнь кувырком…
– Есть, – холодно возразила она. – Твои позы никому не нужны и, тем более, мне. Ты обязан поправиться хотя бы для того, чтобы спасти Бобочку!
Такой бледной и жесткой Макарцев жену никогда не видел. После того как она ушла, он мучился, скрипел зубами, кряхтел, не в силах совладать с собой, и наконец решился звонить Якову Марковичу. А позвонив, молчал.
– Может, мне о пенсии подумать, Тавров, как считаешь?
– Ты для этого звонишь?
– Нет, Яков Маркыч… Чего крутить? С сыном, брат, плохо.
– Понимаю…
– У тебя нет каналов – надавить? Был бы я здоров, мигом нажал. Но я временно
– Попробовать могу…
– Попытайся. Ведь у тебя самого сын!
– Эмоций не надо.
– Ну, извини, Тавров, что оторвал от стола.
– Пустяки, я домой собрался. Поправляйся, все будет в порядке.
– Думаешь?
– Уверен!
Дверь ванной открылась. Там происходила перемена декораций. Максим, застегивая рубашку, жестом пригласил Раппопорта:
– Присоединяйся к нам!
– Рад бы, ребята, да нечем…
– Вечно ты прикидываешься старше, чем есть, Яша!
Яков Маркович отечески потрепал Закаморного по шее, прошлепал по коридору и тихо притворил за собой дверь.
– Рап ушел, – рассеянно сказала Надежда.
– А ты все надеешься на Славку? – изрекла Раиса грубоватым прокуренным голосом.
Сироткина придвинула к себе подсвечник в виде человека и машинально гладила его выступающую часть, облипшую мягким стеарином, стекшим со свечи. Пламя покачивалось от движений рук.
– Гладь, гладь, – сказала Качкарева, – если больше гладить нечего.
Раиса обняла Сироткину за плечи, прижала к себе и стала гладить ей плечи и грудь. Надежда размякла, расслабилась, прижалась к Райке, и они поцеловались в губы.
– Счастливая ты, Надежда! Для твоего возраста их полно. А моих война да лагеря уволокли. Я одна росла – и за бабу, и за мужика. Только с подругами и целовалась.
– Я понимаю.
– По мне, так без мужчин даже лучше. Хоть бы они все передохли! От них радости – одни аборты…
Перевернув Надю набок, Качкарева подмяла ее под себя, задышала часто, прижала к животу ее бедро и стала остервенело целовать Наде шею и плечи.
– С ума сходишь, Райка, пусти.
Надежда вырвалась и села, поправляя кофточку.
– Я лучше, – сказала Райка обиженно.
Пошарив на столе, она нащупала пачку сигарет, но в ней было пусто. Качкарева смяла пачку и с остервенением запустила комок в противоположный угол.
50. ДОЖДЬ
Дожди в апреле в Москве редки, и мелкая водяная пыль, липнувшая на лицо и руки, заставляла Раппопорта цедить сквозь зубы несправедливые обобщения. К тому же освещение на улицах почти совсем погасло: экономили электроэнергию. Яков Маркович спотыкался на трещинах асфальта, ступал в выбоины, заполненные водой, и обобщения местами переходили в обычную брань.
Он шел по улице в поисках автомата. Стрелки близились к часу ночи. В будке первого автомата провод болтался, а трубка была оторвана. Яков Маркович протопал еще полквартала. Шляпа промокла, вот-вот отсыреют ботинки, и тогда заноет спина. У второго автомата трубка была на месте, но когда монета упала, раздались короткие гудки. Монету автомат не вернул. Третий автомат, рядом с предыдущим, признаков жизни не подавал. Несправедливые обобщения иссякли, остались одни ругательства. Тавров двинулся дальше, но теперь ему не попадалось никаких автоматов, даже поломанных.