Анкета
Шрифт:
Кое-как добрался до дальнего конца подвала, где нашел сухой угол.
Просидел там весь день и всю ночь — до раннего утра.
Утром, едва начало светать (и птицы только-только пробовали голоса), пошел по направлению к городскому парку.
Мне помнилось, что там довольно много укромных мест: какие-то полуразрушенные домики — а значит, и чердаки, и подвалы…
Но — давненько я тут не бывал! — никаких развалин нет, есть вполне целые строения служебного назначения — и все закрыты.
Совсем уже рассвело. Вдалеке показался
Детская карусель с лошадками. Под нею — пространство. В отчаянье залез под карусель, в пыль и мусор. Никому в голову не придет сюда заглядывать.
Лежал…
Все гуще — голоса. Карусель начала работать. Старался не глядеть на вращающуюся над головой плоскость. Тошнило.
От изнеможения заснул.
Проснулся — карусель не работала.
Но все еще голоса — и детские, и взрослые.
Вдруг звук, я панически стал отползать (куда!?).
Мяч закатился под карусель. Ребенок-мальчик на четвереньках лезет за ним и кричит: «Сейчас!»
Увидел меня. Дети иногда бесстрашны. Они умеют не бояться неизвестного, непонятного, непостижимого. Я был для него непонятен и непостижим. Он молча посмотрел на меня, взял мячик и полез обратно.
Я весь взмок. Вылезать нельзя — увидят. Оставаться нельзя — сейчас найдут, хамски схватят за ноги, вытащат, как нашкодившую кошку из-под дивана.
Но — обошлось.
Дождался тишины и темноты.
Из парка — по улочке между частными домами и старым бесхозным стадионом. Трибуны сломаны, исковерканы, проросли насквозь деревцами, лозняком. Вот где для Алексины материала! — она как раз такую лозу и применяет для своих работ.
Я люблю ее, вот в чем дело. Я не любил ее, а теперь люблю. Двадцать шесть лет думал, что люблю, но это было совсем иное. Люблю — только теперь.
— Мужик! — раздался голос, и я шарахнулся к забору.
Голос — из зарослей.
— Не бойся, иди к нам!
И я каким-то сверхъестественным чутьем понял, что это не засада, не Грей и не помощники его, это — свои.
Под трибуной, на уютном вытоптанном пятачке, на мягкой траве и гибких ветвях восседали и возлежали трое мужчин — и выпивали.
Была у них всего одна неполная бутылка красного дешевого вина и стакан. Однако, они тут же предложили мне выпить. Я, не чинясь, согласился, выпил полстакана. Достал из рюкзака огурец, кусок хлеба, кусок копченой колбасы, но они отказались.
— Закуска дело десятое, а вот выпить бы еще!
Благодарный, я достал деньги, двое побежали к коммерческому круглосуточному ларьку, один остался.
— Ты понимаешь, какая ерунда получается, — сказал он так, будто разговаривал со мной издавна — и развивал тему. — Вот я. Так?
— Так.
— Теперь посмотри. Личность и общество. Так?
— Так.
— Ну, и что делать? Нет, ты скажи!
— В каком плане?
— Ты тупой? — сочувственно спросил собеседник. —
— Не знаю.
— И я не знаю. И они не знают, — кивнул он туда, куда побежали его друзья. — А кто знает в таком случае? Ведь это невозможно! Невероятно! Это невыносимо уже! Или тебе все равно?
— Мне далеко не все равно.
— Он мне говорит! Я-то знаю! Я знаю, ты — неравнодушный человек. Ты молодец! Ты гений! Но кому это надо? Кому это надо, а?
— Никому! — ответил я с острой и прекрасной жалостью к себе, с любовью к этому человеку. Я не понимал, о чем он говорит, но видел зато, что речь его бескорыстна и бесхитростна. Она не имеет двойного дна. Это человек весь распахнулся передо мной. Слова — не главное, но бесподобен тон его — задушевный, любящий, братский. Мне хотелось обнять его и прижать к груди его кудлатую голову, чтобы его утешить, потому что он был грустен.
Ах, какая это ночь была! Какие разговоры вели мы, какие песни пели — вполголоса, чтоб не обижать окрестных жителей и не дразнить собак! Как славно было смотреть, задирая голову, сквозь заросли, в ясное ночное небо, усыпанное звездами! Как хорошо было чувство безопасности, — ведь эти люди не выдадут, потому что… Потому что не выдадут!..
… Проснулся я тяжело. Сколько лет прошло — а я тут же узнал и вспомнил состояние гнетущего запойного похмелья, когда одна только мысль в организме: поправиться. Опасно? Можешь потерять бдительность, напиться — и вообще закуролесить, как встарь, надолго?
А пускай. Мне надоело. Пусть найдет меня Грей. В пьяном виде умереть не страшно. Ничего не страшно. Все: второе. Первое: опохмелиться, потому что нет сил, погибаю, дохну…
Я сунул руку в карман, чтобы достать и сосчитать наличность.
В кармане пусто. Должно быть, засунул в рюкзак и запамятовал. Но и самого-то рюкзака — нет.
Я упал — и долго лежал в оцепенении.
Это знают по себе лишь алкоголики: велика и непреодолима жажда выпить с похмелья, кажется, если тут же не выпьешь — умрешь. Но знают они и то, что велика и сила терпения, когда вдруг по каким-то причинам оказывается закрыт доступ к алкоголю. Сам удивляешься себе: час прошел, и другой, а ты жив еще — хотя лучше пока не становится.
И — жажда. Жажда мучительная.
Полежав еще около часа, я понял, что жажды не вынесу. А ведь совсем рядом — парковские пруды.
Я медленно поднялся, побрел к парку.
Спустился (на спине) по травянистому крутому склону, припал к воде, долго пил.
Рядом — две плакучие ивы ветвями до воды и до земли, под ними — дырявая перевернутая лодка. Опасно, конечно. Милиция обнаружить может.
Заполз под лодку и стал лежать. Терпеть.
В полузабытьи, в полудреме, в коротких приступах сна с кошмарами (кусающие собаки, сырое мясо, ползучие насекомые, страшные огни, несущиеся с грохотом в лицо…) пролежал до вечера следующего дня.