Анкета
Шрифт:
Ушел от Тамары. Но один жить не могу. И со своими — не могу. Позвонил Татьяне, легко соврал, что попал в аварию и поэтому не давал о себе знать. Как поживает дочка Нина, пишет ли, звонит ли? Татьяна совсем другим голосом — по сравнению с тем, который был у нее при первом нашем свидании в присутствии Нины, сказала, что слышать и видеть меня не желает, равно как и всех прочих. Ладно. Позвонил Синицыной. Она даже обрадовалась.
— Не хотите ли равиолей?
— С удовольствием!
Кушали равиоли.
— Как мама?
— Умерла.
— Туда ей и дорога. Я хочу сказать: все там будем.
— Да.
— Значит; можем попробовать жить вместе?
— Можем….
Конец 95 года.
Мы живем с Тамарой парой. С Синицыной, то есть. Я по-прежнему занимаюсь кроссвордами. Крестословицами. Я лучший Крестослов. Что есть, то есть. Что правда, то правда. А что ложь, то ложь.
Иногда работа не ладится. (ВАМ ТРУДНО НА ЧЕМ-НИБУДЬ СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ).
Иногда работаю запоем — сутками, неделями. (ВЫ БЫВАЕТЕ ОДЕРЖИМЫ РАБОТОЙ). К перепадам своих состояний и настроений я уже привык. Привыкла и Синицына, — да она и сама такова — без всякой анкеты.
Вот наш вечер.
Она приходит со службы, я — хмур. (У ВАС ЧАСТО БЫВАЮТ ПРИСТУПЫ БЕСПРИЧИННОЙ РАЗДРАЖИТЕЛЬНОСТИ).
— Добрый вечер, — говорит она, — ты еще не ужинал?
— Я бы с удовольствием, да жрать нечего.
— Извини, у нас сейчас много работы. Я не успеваю, — мягко говорит Синицына. Переодевается и вдруг кричит сердито:
— Уж картошки-то мог бы себе пожарить, да и мне заодно! Я с утра до вечера на работе, а ты сидишь дома!
— Не волнуйся, что ты, — успокаиваю ее, — я просто увлекся. Я ведь тоже работаю. Я хотел что-нибудь приготовить, но заработался.
— Ничего страшного, — улыбается Синицына и уходит на кухню жарить картошку, через некоторое время что-то говорит оттуда.
— Я не слышу! — отвечаю я ей. — Что ты пищишь, как кукла! Ты это нарочно, чтобы позлить меня?
— Дорогой мой, — появляется Синицына с нежным голосом и сковородкой в руках, — если тебе мой голос кажется тихим, я не виновата. Мог бы оторвать свою задницу и прийти ко мне — и все услышал бы. Ты хочешь кушать?
— Давно хочу.
— Ну так ешь, — и она бросает в меня горячую сковородку. Я уворачиваюсь, сковородка, разбив по пути любимое мое настольное зеркало, ударяется в стекло балконной двери, разбив и его. Мы хохочем и собираем осколки.
24 апреля 1996 г.
Я победил Анкету. Это была долгая и трудная борьба, но я ее победил. Теперь не она управляет мной, а я управляю ей. Я наслаждаюсь. Я купаюсь в необыкновенном ощущении свободы. Я прекрасно себя чувствую — поскольку молчат все утверждения анкеты, кроме одного, которому я разрешаю, которое поздравляет меня ежедневно с добрым утром:
В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ВАШЕ САМОЧУВСТВИЕ В ОСНОВНОМ БЫЛО ХОРОШИМ.
Я живу в микрорайоне Солнечный, в квартире Ирины, которую она мне «завещала». Три раза в неделю по вечерам, не более, чем на два часа, ко мне приходит девчонка из парфюмерно-галантерейного магазина. Она и пахнет; и говорит парфюмерно-галантерейно. Она пестра умишком, как пестр и дешев товар ее магазинчика. Ей едва исполнилось восемнадцать. Когда я впервые заговорил с ней (ВЫ САМОУВЕРЕНЫ),
— Послушайте, барышня, — сказал я ей. — Вам нужен человек для души и тела, у вас такого нет. Для тела — возможно. Для души — может быть. Но так, чтобы, повторяю, и для души, и для тела, — такого нет. У меня тоже нет такой женщины, а в вас я вижу все необходимое. (Я прямо перечислил ее достоинства, ничего не упустив). Ты будешь думать день и ночь, и все завтрашнее утро — и поймешь, что я нужен тебе. До встречи.
ВЫ ОБЛАДАЕТЕ СПОСОБНОСТЬЮ ПОДЧИНЯТЬ ЛЮДЕЙ СВОЕЙ ВОЛЕ! Парфюмерная девушка по имени Вероника влюбилась в меня без памяти. Я добр, но строг по отношению к ней. Фамильярностей не допускаю. За исключением сугубо личных моментов, она зовет меня по имени-отчеству. Не так давно я вспомнил Кайретова и навестил его. Он, ничуть не изменившийся, встретил меня, как обычно, без восхищения.
— Мне скучно, бес, — сказал я ему. — Я не могу забыть несчастного Валеру. Я созрел для мести.
— Что же ты хочешь сделать? — поинтересовался Кайретов, нажимая на тайную кнопочку под крышкой стола и думая, что я не вижу этого крохотного движения.
— Огонь рождает огонь, — сказал я. — Я отомщу тебе за Валеру — и за многих других, кого ты обездолил, — огнем. Говоря это, я сделал два шага назад, к двери, и как только охранник распахнул ее и появился на пороге, я из всей силы ударил его дверью, а потом и ногой, вывернул ему шею, отнял пистолет. (ВЫ ОБЛАДАЕТЕ НЕЗАУРЯДНОЙ ФИЗИЧЕСКОЙ СИЛОЙ, КОТОРУЮ ИСПОЛЬЗУЕТЕ ПРИ ПЕРВОЙ ВОЗМОЖНОСТИ).
Охранник, скуля и потирая шею, не рискнул подняться, отполз.
— Завтра я подожгу твой дом, Кайретов, — сказал я. — Или даже сегодня. Впрочем, я уже сделал необходимые распоряжения. — Любой бы увидел в словах моих блеф и выдумку, но Кайретов поверил всему — поскольку дело касалось самой сути его жизни.
— Нет! — сказал он.
— Я еще могу отменить приказ.
— Ради Бога! Пожалуйста! Клянусь мамой, я не виноват, Валера сам сгорел!
— А мама твоя — жива?
— Жива! — воскликнул Кайретов. — Чего ей сделается!
Я понял, что он врет. Но не стал уличать его, поступил более тонко.
— Этого мало. Поклянись еще здоровьем детей.
— Зачем тебе это? Я же мамой поклялся.
— Ты и в прошлый раз клялся — и обманул.
— Не обманул! Не трогал я его!
— Ну, допустим. Сейчас я позвоню — и отменю приказ. Но ты поцелуешь мне руки — сначала левую, потом правую. Кайретов бросился ко мне с такой поспешностью, что пришлось утихомирить его пыл наставленным ему в сердце пистолетом. Ласково он поцеловал мою левую руку, а потом опасливо, обливаясь потом, правую, в которой я уверенно сжимал оружие смерти. Я набрал номер рабочего телефона Синицыной. Подошла ее сослуживица-подруга Нелли, которая была у нас на вечеринке по случаю нашего с Синицыной начала совместной жизни и которую я провожал потом через стройплощадку, мимо дома, у которого был возведен первый этаж, там, в пустой сквозной комнате, но на каких-то опилках, я действовал, руководствуясь утверждением — ВАШИ ПОСТУПКИ ЧАСТО ПРОДИКТОВАНЫ ИМПУЛЬСОМ, С КОТОРЫМ ВЫ НЕ В СИЛАХ БОРОТЬСЯ.