Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. Том 1
Шрифт:
— Он и не знает, что привез то, что для меня дороже всего на свете! — проговорил граф.
III. ШПИОН КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ
Побег королевы-матери из замка Блоа не мог не произвести впечатления на Людовика. Хотя он и не был способен оценить последствия того, что натворил по наущениям своего любимца Люиня, обстоятельства, тем не менее, заставили призадуматься даже его.
Между партиями короля и королевы-матери начиналась открытая борьба. На юге Франции, под Ангулемом, стояли друг против друга две враждебные армии. Одной из них предводительствовали знатнейшие приверженцы Марии Медичи, во главе
Люинь вел дела даже хуже, чем Кончини, и все чаще раздавались голоса, утверждавшие, что перемена не улучшила, а ухудшила порядок вещей. Этот временщик обогащался за счет народной собственности гораздо энергичнее, чем это делали любимцы королевы-матери. С началом же междоусобной войны стало ясно, что в результате его бездарности военные дела короля обстояли все хуже. Солдаты были недовольны и роптали. Король, не получая проверенных известий с театра действий, следил за ними лишь по реляциям своего коннетабля, но уже и у него начинала зарождаться мысль, что он отдал управление своим войском не в те руки, что только благодаря неумелому руководству противники могут действовать так успешно.
Маркиза де Вернейль чутко подметила новое направление мыслей короля и тотчас же известила об этом королеву-мать, устроившую свою резиденцию в Ангулеме. Через несколько дней дежурный камергер доложил королю, что епископ Люсонский просит об аудиенции.
Ришелье, бывший великий милостынераздаватель, был вместе с остальными сторонниками Марии Медичи удален от двора в звании епископа Люсонского, а потому Людовика чрезвычайно удивило его появление. Но отказать ему в свидании король не решился, потому что человек этот занимал очень видное место в церковной иерархии, а Людовик, кроме того, что был ревностным прихожанином, ценил влияние духовенства на народ и дорожил им. Он приказал просить епископа.
Когда Ришелье вошел в кабинет короля, был уже вечер. Людовик сидел у своего письменного стола, на котором горели свечи, у камина были зажжены настенные лампы, но в обширном помещении все-таки царил какой-то полумрак, в котором высокая темная фигура епископа казалась особенно величавой и таинственной.
Заметив, что король работает, Ришелье остановился у дверей. На нем была длинная черная сутана, его выразительное, почти прекрасное лицо было бледно, большие черные глаза горели. Он быстро оглядел кабинет и остановил пытливый взгляд на короле. В этом взгляде было что-то мрачное, зловещее, но лишь только король окончил писать и оглянулся на вошедшего, он мгновенно приобрел выражение кротости, преданности и почтения.
— Признаюсь, не ожидал увидеть вас здесь, — бесстрастно произнес Людовик, — но как епископ Люсонский вы для меня всегда приятный гость!
— Горячо благодарю, ваше величество, — отвечал Ришелье, кланяясь и делая несколько шагов вперед. — Я приехал сюда с неспокойным и взволнованным сердцем. Неспокойным потому, что не знал, примете ли вы меня, ваше величество, взволнованным — по поводу всего случившегося.
— Об этом говорить не станем, — мрачно проговорил Людовик, — я не люблю, чтобы мне напоминали о том, что на юге моего государства разгорелась постыдная, предательская война!
— Мне достоверно известно, что об этом горячо сожалеют и в лагере противника,
— В самом деле? Мне кажется, вы просто хотите сказать что-нибудь приятное для меня. Ведь если бы королеве-матери не вздумалось предпринять странную прогулку ночью в грозу из Блоа в Ангулем, дела не приняли бы такого оборота.
— Разумеется, ваше величество, нельзя не сожалеть и обо всех обстоятельствах, которые постепенно привели к таким печальным последствиям. Часто, когда я оставался наедине со своей душой перед Богом, я размышлял о том, за что постигло нас такое гонение, и нашел лишь один ответ: за злых советчиков, за их себялюбивое отношение к делу. Дошло до того, что Франция сама себя губит кровавой междоусобной войной, а мать и сын…
— Довольно! Ни слова больше об этом! — перебил его король, — расскажите лучше, чем вы занимались все это время.
— Главным образом, молитвою за ваше величество и за прекрасную Францию.
— Прекрасно! Но ведь не могли же вы молиться, не переставая.
— Вдали от двора и в тиши уединения я предался размышлениям и написал книгу, ваше величество.
— О чем? И как она называется?
— Наставление для христиан, ваше величество.
— Это труд, достойный епископа Люсонского! Но в чем же суть, главная мысль вашей книги?
— В ней говорится о христианской любви, сир, о любви, которая делает человека кротким и всепрощающим, — отвечал Ришелье, пристально взглядывая на короля.
— А! Понимаю! Только вот что я вам скажу. С этой любовью не проживешь, особенно если человеку суждено царствовать.
— Знаю, ваше величество, какое тяжкое бремя лежит на плечах правителя! Знаю и горько сожалею, что лишен возможности разделять это бремя, под которое с радостью подставил бы свои плечи, чтобы облегчить его тяжесть. На днях, когда я закончил свою книгу, и, отложив перо, призадумался над ее содержанием, впервые с полной ясностью представилось мне, какой ужасный контраст составляет жизнь в своей неотразимой действительности с мечтами и желаниями человека! В ту минуту я и решился ехать сюда, рискуя даже впасть в немилость, и на коленях молить вас, сир, восстановить мир!
При этих словах Ришелье действительно опустился на колени и протянул руки к королю, на которого сцена эта, видимо, сильно подействовала. Ришелье воспользовался произведенным впечатлением и продолжал:
— Да, государь, восстановите мир! Ведь эта страшная война грозит не только разорением прекрасной стране, которой вы правите, но и угрожает вашему трону!
— Встаньте, ваше преподобие! Скажите, что означают ваши последние слова?
— Простите меня, ваше величество, если сила моего желания блага вам и моему отечеству заводит меня слишком далеко. Но говорить иначе я не могу! Я должен высказать вам то, что наполняет душу и разум мой величайшим смятением и что лживые языки льстецов скрывают от вас. Я должен сказать вам правду, должен предупредить об опасности. И, повторяю, если скоро не будет заключен мир, не прекратится это ненужное противостояние, — трон может зашататься!
— Господин епископ! Как осмеливаетесь говорить мне это вы! Или уже вы не считаете меня больше королем Франции?!
— Нет, сир, именно потому что вы повелитель Франции, я и говорю вам это. Войска ваши уже несколько раз были разбиты; коннетабль расположил их так неудачно, что если бы неприятель захотел, произошло бы нечто небывалое: в несколько дней армия ваша была бы окружена и лишена возможности действовать.
— Скажите, пожалуйста, ваше преподобие, давно ли духовные лица стали так хорошо понимать военные дела?