Анна Австрийская. Первая любовь королевы
Шрифт:
— Вы очаровательны, — сказала она, — никто не узнает в вас могущественного и строгого министра Людовика XIII.
— Этот костюм очень смешон, — сказал кардинал, бросив в зеркало на свою фигуру жалобный взгляд, — но, — прибавил он в виде утешения, — из самых странных причин выходят иногда величайшие результаты.
— Я не спрашиваю вас, кардинал, умеете ли вы танцевать сарабанду.
— Как! Сарабанду? Для чего вы задаете этот вопрос?
— Потому что Панталоне без сарабанды не годится никуда. Неужели вы думали, что вам не придется танцевать?
— Танцевать!
— Я этому не верю. Министр всегда знает все, даже то, чего он не знает.
— Но я не только министр, герцогиня, я кардинал, а танцы не входят в образование прелата.
— Но они входят обыкновенно в образование дамского угодника. Если вы, как говорите, хотите угодить королеве, вы непременно должны танцевать.
— Ну если танцевать необходимо, я сделаю что могу, — сказал кардинал со вздохом.
— Люблю эту благородную уверенность в себе; она всегда ручается за успех. Пойдемте, ваше преосвященство, я доложу о вас королеве.
— Хорошо, герцогиня, объясните ей опять, что только сила моих чувств заставила меня решиться разыграть эту роль.
— Эти объяснения, кардинал, гораздо лучше будут приняты от вас. Когда я три раза хлопну в ладоши, войдите, раздвинув эту портьеру, и я надеюсь, что эффект, который вы произведете, будет изумителен.
Герцогиня де Шеврез поспешно убежала в спальню, где королева ожидала странного зрелища, приготовленного ее фавориткой. Кардинал, стоя в дверях, удерживая дыхание, чтобы лучше услышать условленный знак, рассуждал сам с собою:
«Что подумали бы серьезный посланник Филиппа IV и горделивый министр Якова I, если бы увидали меня в шутовском костюме, ожидающим приказания женщины, чтобы разыгрывать смешную роль? Они стали бы насмехаться над моею слабостью, но, может быть, в этом сумасбродстве есть столько же мудрости, сколько и в самых глубоких соображениях моей министерской обязанности».
Послышался сигнал. Ришелье, быстро отдернув портьеру, устремился в комнату. Но это был не Ришелье, а Панталоне, шутовское лицо на итальянской сцене. Он принял позу полукомическую-полуграциозную, колокольчики у колен его зазвенели, кастаньеты на руках забренчали. Анна Австрийская и ее лукавая фаворитка громко захохотали. Самый хитрый человек во всем королевстве попал в грубую засаду. Герцогиня де Шеврез, сидя за клавикордами, заиграла прелюдию модной сарабанды, между тем как королева, раскинувшись на диване, смеялась.
— Ну, синьор Панталоне, мы вас ждем, — сказала герцогиня, — начинайте.
При этих словах послушный прелат выставил ногу, сложил руки, сладко улыбнулся и начал показывать всю грацию, какую только кардинал может выказать в балете, и наконец запыхавшись, с лицом, орошаемым потом, упал к ногам королевы.
— Ваше величество, — сказал он голосом задыхающимся, но звучавшим, однако, любовью, — поверите ли вы теперь моей почтительной преданности? Будете ли еще думать, что я не способен сделать ничего в угождение вам?
— Кардинал, — отвечала Анна Австрийская, отводя
— Если б вы не были кардиналом, вам следовало бы быть танцовщиком, — прибавила герцогиня.
— Я был бы рад сделаться всем, чего пожелали бы вы, ваше величество, только бы вы не требовали от меня равнодушия к вашим восхитительным прелестям.
— Теперь вы любезничаете, — сказала королева, смеясь, — этого качества я в вас не знала, кардинал.
— У красавицы всегда есть обожатели! — с жаром ответил кардинал. — Их блеск ослепляет, обладание ими приводит в упоение, даже если о нем только мечтаешь.
— Синьор Панталоне, — сухо сказала королева, — кажется, ваша роль увлекает вас слишком далеко.
— Вашему величеству следует быть снисходительной к его преосвященству, — поспешила сказать герцогиня де Шеврез, испугавшись, что королева забывает о своем обещании настолько поощрить влюбленного, чтобы от него можно было вырвать письменное доказательство его страсти, — во время карнавала и в маскарадном костюме влюбленные имеют право говорить все.
— Если преимущество карнавала позволяет жечь у ног вашего величества фимиам горячей страсти, — продолжал кардинал, бросив на вероломную герцогиню признательный взгляд за ее помощь, — я хотел бы, чтоб это счастливое время года продолжалось всегда.
— Я вижу, кардинал, — сказала королева, — что не должна сердиться на ваши слова, но с условием, что вы прекратите шутку, слишком долго продолжавшуюся.
— Это вовсе не шутка! — вскричал смелый кардинал, осмелившись поцеловать руку, которую не отдернули, но которую непреодолимое отвращение тотчас заставило судорожно задрожать.
— Довольно, кардинал, — сказала Анна Австрийская, гордость которой не могла более выдержать, — вы как первый министр настолько умны, что не можете не понять, что я не могу слушать более.
Она встала.
— Милая Мария, — сказала она фаворитке, — велите подавать мою карету. Всякое удовольствие должно иметь конец. Прощайте, кардинал; я не забуду того удовольствия, которое вы доставили мне сегодня, хотя вы немножко его испортили слишком смелыми словами.
Когда королева уехала, кардинал и герцогиня де Шеврез остались одни; первые слова, произнесенные ими, были двойным вопросом:
— Ну, кардинал?
— Ну, герцогиня?
— Вы довольны?
— Доволен, герцогиня. Ее величество была ко мне сегодня любезнее обыкновенного, хотя еще далеко от того, как я хотел бы видеть ее.
— Вы слишком спешите, кардинал, и я нахожу, что королева превзошла все, чего я ожидала от нее, и очень рада, что моей предусмотрительной дружбой принудив вас последовать моему совету, я дала вам возможность сделать столько успехов в ее внимании.
— Это правда, герцогиня. Совет ваш был хорош, и я вечно буду вам признателен за оказанную мне услугу. По милости вашей я в первый раз мог говорить о моих чувствах ее величеству.