Анна, Ханна и Юханна

Фредрикссон Мариан

Глаза любви лгут. Ему было шестьдесят два, до пенсии оставалось три года.

Арне, как обычно, уснул сразу, как только голова его коснулась подушки. Я лежала без сна и пыталась убедить себя в том, что ошиблась, что это не может быть правдой. Я выскользнула из кровати и пошла в ванную, к зеркалу, и долго стояла перед ним в беспощадно ярком люминесцентном свете.

Нет, я не ошиблась. На верхней губе у меня, как у мамы, обозначились глубокие вертикальные морщины. Подбородок отвис, вокруг глаз сеть морщин, а сами глаза безнадежно потухли. Седина проглядывала

в рыжевато-каштановых волосах, бывших когда-то предметом моей гордости. Ничего странного в этом не было – на будущий год мне должно стукнуть шестьдесят.

Странным было другое – я ничего не замечала, фактически я даже об этом не догадывалась. Я не чувствовала приближения старости. По ощущениям я осталась такой же, какой была всегда, таким же наивным ребенком. Но только внутри.

Но тело старело и говорило неприятную правду.

Я склонилась над раковиной, и слезы потоком потекли в зеркале по отражению еще больше постаревшего лица. Ты умеешь свистеть, Юханна? Нет, ты уже давно этого не умеешь.

Потом я вернулась в спальню, легла в кровать и плакала до тех пор, пока не уснула.

На следующее утро Арне, посмотрев на меня, сказал, чтобы я полежала в кровати и отдохнула. «Почитай, – добавил он, – книг у тебя много».

У меня всегда были книги, каждую неделю я брала по несколько штук в библиотеке. Но сегодня я не могла читать. Все утро я пролежала под одеялом, стараясь понять, что мне делать со старостью. Как мне с ней смириться?

Стареть достойно?

Но как это понимать? Какая глупость! В одиннадцать часов я решительно встала, позвонила в дамскую парикмахерскую и записалась на стрижку и окраску волос. Потом купила какой-то «чудодейственный» крем и – впервые в жизни – губную помаду. День я закончила прогулкой в горы.

Моцион омолаживает.

Вернувшийся с работы Арне сказал, что вид у меня просто потрясающе лучезарный, и это здорово, потому что утром он начал всерьез тревожиться за мое здоровье. Он умудрился не заметить, что я закрасила седые пряди и намазалась чудесным кремом.

Воспользоваться помадой я не решилась.

Но все эти ухищрения не помогли мне избавиться от осознания страшной истины.

Ты старуха, Юханна.

Я снова попыталась отвлечь себя радостными мыслями. У меня хороший, надежный муж, который жить без меня не может, у меня прекрасная дочь, у меня милая внучка. У меня есть сад, море, мама, друзья и родственники.

Но сердце подсказывало свои возражения по каждому пункту. Муж с каждым годом становится все больше похож на свою неприятную мамашу, кривляку и капризулю. Дочь несчастлива в браке, мать болеет.

Но крошка Мария?!

Да.

А сад?

Я подумала, что мне становится все тяжелее с ним управляться.

Море?

Да, оно пока сохраняет свою целительную силу.

Мама?

Думать о ней мне было тяжело – она предпочла рано состариться и никогда не была молодой.

Позже, когда приучила себя к мыслям о старости, я долго думала о том потрясении, какое испытала в тот жуткий вечер в трамвае. Тогда меня обуял почти смертельный страх. Но теперь

я не думаю, что тот ужас был сродни страху смерти. Я никогда не думала о старости, но часто думала о смерти. Я думала о ней всегда, начиная с раннего детства.

Я не боялась ее давно, во всяком случае, после смерти свекра. Но у меня всегда была потребность понять, что это значит – не существовать. Иногда меня даже тянуло к смерти.

Вероятно, человек не учится стареть, если пытается подружиться со смертью.

В конце недели позвонила Анна. Голос у нее был радостный, она сообщила мне приятную новость. Рикард отправляется в командировку в Америку, и Анна поинтересовалась, не сможет ли она с Марией пожить лето у нас.

Она попала в самую точку!

Я так обрадовалась, что забыла о своей старости.

– Может быть, сначала ты поговоришь с папой?

– Но ты же понимаешь, что он будет счастлив.

– Я была не слишком добра к нему.

– Но, милое мое дитя…

И он действительно был счастлив, мой Арне. Я попросила его позвонить Анне и слышала, как он говорил, что очень по ней скучает и что просто мечтает побыть с крошкой.

– Мы будем ходить под парусом. Сделаем из нее настоящего моряка. Это не рано, – горячо сказал он. – Ты же знаешь, начинать надо в детстве.

Мне стало ясно, что Анна хохочет в трубку.

В субботу он едва не переломился пополам – перекрасил старую детскую на втором этаже. Мы купили Анне новую кровать, Арне сделал для Марии колыбельку и пеленальный столик. Потратились мы и на новые коврики, а я сшила воздушные белые занавески.

– Как хорошо, что мы тогда провели воду и устроили туалет для моего старика, – радовался Арне.

Они прилетели в ночь на первое мая, в Вальпургиеву ночь, самолетом. Арне это не понравилось. Он не доверял самолетам, а когда мы ехали за ними в аэропорт, дул очень сильный ветер, как всегда на Вальпургию.

Страх его оказался заразительным. Я стояла словно каменная, вцепившись в перила в зале прилета, пока стокгольмский самолет, качаясь на ветру, приземлялся, визжа колесами, на взлетную полосу. Рикард по телефону, правда, говорил, что лететь на самолете так же безопасно, как ехать поездом, но для ребенка намного комфортнее.

Я была уверена, что Арне обрадуется девочке, но не ожидала, что он будет просто вне себя от счастья. Он стоял с малышкой на руках, и по его лицу было видно, что он испытывает небесное блаженство. Когда мы получили багаж, нам с Анной пришлось нести его до машины, потому что счастливый дед не желал расставаться с внучкой.

– Ты не хочешь поздороваться со мной? – спросила Анна.– Ты же видишь, что мне некогда.

Мы рассмеялись, но расхохотались еще громче, когда, дойдя до машины, Арне сел на заднее сиденье и сказал:

– Анна, машину поведешь ты.

Ехали мы дольше, чем рассчитывали, из-за праздничных шествий.

– Останавливаемся, – сказала Анна. – Я хочу посмотреть карнавал, как в детстве. Мама может посидеть в машине с ребенком.

– С ребенком посижу я, – возразил Арне. – Идите вдвоем.