Анна Каренина

Толстой Лев Николаевич

– А недурны, - говорил он, сдирая серебряною вилочкой с перламутровой

раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за другой. - Недурны, -

повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на

татарина.

Левин ел и устрицы, хотя белый хлеб с сыром был ему приятнее. Но он

любовался на Облонского. Даже татарин, отвинтивший пробку и разливавший

игристое вино по разлатым тонким рюмкам, с заметною улыбкой удовольствия,

поправляя

свой белый галстук, поглядывал на Степана Аркадьича.

– А ты не очень любишь устрицы?
– сказал Степан Аркадьич, выпивая свой

бокал, - или ты озабочен? А?

Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не то что был не весел,

он был стеснен. С тем, что было у него в душе, ему жутко и неловко было в

трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и

суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, татар - все это было ему

оскорбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу.

– Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это все стесняет, - сказал

он.
– Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского жителя, все

это дико, как ногти того господина, которого я видел у тебя...

– Да, я видел, что ногти бедного Гриневича тебя очень заинтересовали, -

смеясь, сказал Степан Аркадьич.

– Не могу, - отвечал Левин.
– Ты постарайся, войди в меня, стань на

точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки

в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем

ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти,

насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж

ничего нельзя было делать руками.

Степан Аркадьич весело улыбался.

– Да, это признак того, что грубый труд ему не нужен. У него работает

ум...

– Может быть. Но все-таки мне дико, так же как мне дико теперь то, что

мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии

делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для

этого едим устрицы...

– Ну, разумеется, - подхватил Степан Аркадьич.
– Но в этом-то и цель

образования: изо всего сделать наслаждение.

– Ну, если это цель, то я желал бы быть диким,

– Ты и так дик.. Вы все Левины дики.

Левин вздохнул. Он вспомнил о брате Николае, и ему стало совестно и

больно, и он нахмурился; но Облонский заговорил о таком предмете, который

тотчас же отвлек его.

– Ну что ж, поедешь нынче вечером к нашим, к Щербацким то есть? -

сказал он, отодвигая пустые шершавые раковины, придвигая

сыр и значительно

блестя глазами.

– Да, я непременно поеду, - отвечал Левин.
– Хотя мне показалось, что

княгиня неохотно звала меня.

– Что ты! Вздор какой! Это ее манера... Ну давай же, братец, суп!.. Это

ее манера, grande dame, - сказал Степан Аркадьич.
– Я тоже приеду, но мне на

спевку к графине Баниной надо. Ну как же ты не дик? Чем же объяснить то, что

ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие меня опрашивали о тебе беспрестанно, как

будто я должен знать. А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто

не делает.

– Да, - сказал Левин медленно и взволнованно.
– Ты прав, я дик. Но

только дикость моя не в том, что я уехал, а в том, что я теперь приехал.

Теперь я приехал.

– О, какой ты счастливец!
– подхватил Степан Аркадьич, глядя в глаза

Левину.

– Отчего?

– Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по

их глазам, - продекламировал Степан Аркадьич.
– У тебя все впереди.

– А у тебя разве уж назади?

– Нет, хоть не назади, но у тебя будущее, а у меня настоящее - так, в

пересыпочку.

– А что?

– Да нехорошо. Ну, да я о себе же хочу говорить, и к тому же объяснить

всего нельзя, - сказал Степан Аркадьич. - Так ты зачем же приехал в

Москву?.. Эй, принимай!
– крикнул он татарину.

– Ты догадываешься?
– отвечал Левин, не спуская со Степана Аркадьича

своих в глубине светящихся глаз.

– Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом. Уж по этому ты

можешь видеть, верно или не верно я догадываюсь, - сказал Степан Аркадьич, с

тонкою улыбкой глядя на Левина.

– Ну что же ты скажешь мне?
– сказал Левин дрожащим голосом и чувствуя,

что на лице его дрожат все мускулы.
– Как ты смотришь на это?

Степан Аркадьич медленно выпил свой стакан шабли, не спуская глаз с

Левина.

– Я?
– сказал Степан Аркадьич, - я ничего так не желал бы, как этого,

ничего. Это лучшее, что могло бы быть.

– Но ты не ошибаешься? Ты знаешь, о чем мы говорим?
– проговорил Левин,

впиваясь глазами в своего собеседника.
– Ты думаешь, что это возможно?

– Думаю, что возможно. Отчего же невозможно?

– Нет, ты точно думаешь, что это возможно? Нет, ты скажи все, что ты

думаешь! Ну, а если, если меня ждет отказ?.. И я даже уверен...

– Отчего же ты это думаешь?
– улыбаясь на его волнение, сказал Степан

Аркадьич.