Анна Каренина

Толстой Лев Николаевич

застенчиво и вместе с тем сердито и беспокойно оглядываясь вокруг.

– Ну, пойдем в кабинет, - сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и

озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлек

его за собой, как будто проводя между опасностями.

Степан Аркадьич был на "ты" почти со всеми своими знакомыми: со

стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с

министрами, с купцами и с генерал-адъютантами,

так что очень многие из

бывших с ним на "ты" находились на двух крайних пунктах общественной

лестницы и очень бы удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь

общее. Он был на "ты" со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со

всеми, и поэтому, в присутствии своих подчиненных встречаясь с своими

постыдными "ты", как он называл шутя многих из своих приятелей, он, со

свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для

подчиненных. Левин не был постыдный "ты", но Облонский с своим тактом

почувствовал, что Левин думает, что он пред подчиненными может не желать

выказать свою близость с ним, и потому поторопился увести его в кабинет.

Левин был почти одних лет с Облонским и с ним на "ты" не по одному

шампанскому. Левин был его товарищем и другом первой молодости. Они любили

друг друга, несмотря на различие характеров и вкусов, как любят друг друга

приятели, сошедшиеся в первой молодости. Но, несмотря на это, как часто

бывает между людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый из них,

хотя, рассуждая, и оправдывал деятельность другого, в душе презирал ее.

Каждому казалось, что та жизнь, которую он сам ведет, есть одна настоящая

жизнь, а которую ведет приятель - есть только призрак. Облонский не мог

удержать легкой насмешливой улыбки при виде Левина. Уж который раз он видел

его приезжавшим в Москву из деревни, где он что-то делал, но что именно,

того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не

интересовался. Левин приезжал в Москву всегда взволнованный, торопливый,

немножко стесненный и раздраженный этою стесненностью и большею частью с

совершенно новым, неожиданным взглядом на вещи. Степан Аркадьич смеялся над

этим и любил это. Точно так же и Левин в душе презирал и городской образ

жизни своего приятеля и его службу, которую считал пустяками, и смеялся над

этим. Но разница была в том, что Облонский, делая, что все делают, смеялся

самоуверенно и добродушно, а Левин не самоуверенно и иногда сердито.

– Мы тебя давно ждали, - сказал Степан Аркадьич, войдя в кабинет и

выпустив руку Левина, как бы этим показывая, что тут опасности кончились. -

Очень,

очень рад тебя видеть, - продолжал он. - Ну, что ты? Как? Когда

приехал?

Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей

Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми

длинными пальцами, с такими длинными желтыми, загибавшимися в конце ногтями

и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо,

поглощали все его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас

заметил это и улыбнулся.

– Ах да, позвольте вас познакомить, - сказал он.
– Мои товарищи: Филипп

Иваныч Никитин, Михаил Станиславич Гриневич, - и обратившись к Левину: -

земский деятель, новый земский человек, гимнаст, поднимающий одною рукой

пять пудов, скотовод и охотник и мой друг, Константин Дмитрич Левин, брат

Сергея Иваныча Кознышева.

– Очень приятно, - сказал старичок.

– Имею честь знать вашего брата, Сергея Иваныча, - сказал Гриневич,

подавая свою тонкую руку с длинными ногтями.

Левин нахмурился, холодно пожал руку и тотчас же обратился к

Облонскому. Хотя он имел большое уважение к своему, известному всей России,

одноутробному брату писателю, однако он терпеть не мог, когда к нему

обращались не как к Константину Левину, а как к брату знаменитого Кознышева.

– Нет, я уже не земский деятель. Я со всеми разбранился и не езжу

больше на собрания, - сказал он, обращаясь к Облонскому.

– Скоро же!
– с улыбкой сказал Облонский.
– Но как? отчего?

– Длинная история. Я расскажу когда-нибудь, - сказал Левин, но сейчас

же стал рассказывать.
– Ну, коротко сказать, я убедился, что никакой земской

деятельности нет и быть не может, - заговорил он, как будто кто-то сейчас

обидел его, - с одной стороны, игрушка, играют в парламент, а я ни

достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с

другой (он заикнулся) стороны, это - средство для уездной coterie наживать

деньжонки.. Прежде были опеки, суды, а теперь земство, не в виде взяток, а в

виде незаслуженного жалованья, - говорил он так горячо, как будто кто-нибудь

из присутствовавших оспаривал его мнение.

– Эге! Да ты, я вижу, опять в новой фазе, в консервативной, - сказал

Степан Аркадьич.
– Но, впрочем, после об этом.

– Да, после. Но мне нужно было тебя видеть, - сказал Левин, с

ненавистью вглядываясь в руку Гриневича.

Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся.