Анна Леопольдовна

Гримберг Фаина Ионтелевна

* * *

Прошел день. За мною не являются. Позволяю себе смут но надеяться на то, что страшные беды заточения, ссылки или смерти безвременной минуют меня… Но теперь, когда судьба моя не так страшно определена, тревога об Андрее с новой силой мучит мое сердце…

Господин Сигезбек рассказал о проповеди известного всем в Петербурге епископа Амвросия, того самого, который про износил приветственное слово новобрачным принцу и принцессе. Да не он ли и совершал обряд венчания? Не могу вспомнить. Однако теперь его слова о них вовсе не содержат прежних безудержных похвал; теперь он называет их «сидящими в гнезде орла российского ночными совами и нетопырями, мыслящими злое государству».

Угодно было Богу, чтобы я испытала сегодня самые радостные чувства. Вместо солдат с предписанием о моем

аресте явился гость совершенно неожиданный и нежданный. Это иконописец Михаил Федотов. Я вышла в гостиную и приняла его, сидя в покойном кресле, где обыкновенно посиживает госпожа Сигезбек, занимаясь рукоделием, то есть со своим вечным вязанием. Федотов был в своем русском платье. Он показался мне испуганным, и лицо его осунулось и потемнело. Он рассказал, что был арестован и его допрашивали с пристрастием, требуя, чтобы он признал свое участие в заговоре, якобы устроенном мною и Андреем. Целью этого заговора называли убийство принцессы Елизаветы. Я спросила у него, что же он отвечал на допросе. Он поклонился мне и сказал, что отвечал правду, то есть раскрыл, зачем Андрей и я появлялись в его доме. Зачем? Для творения своей взаимной любви. Федотов сказал неуклюжим русским языком, хорошо еще, что не непристойными словами. Оказалось, его схватили по доносу Авдотьи Воронихиной. Она донесла на Андрея, на Федотова и на Григория Анисимова, которых знала как знакомцев Андрея и потому не любила. Впрочем, главный ее донос был, естественно, на меня. Я понимала, что всех допрашиваемых пытали, но сердце мое словно бы замерло, я не плакала… Я спросила Федотова, что говорил Андрей. Федотов отвечал, что во время очной ставки, когда их троих поочередно подымали на дыбу, Андрей молчал. Все это завершилось бы скверно: тюремным заключением, ссылкой, а то и смертной казнью. Если бы не Арина, жена Андрея, прибежавшая обвинить свою мать в ложном доносе, все трое арестованных погибли бы. После показаний Арины справедливость немедля была восстановлена. Авдотью, в свою очередь, схватили и пытали. Она со зналась в ложности своего доноса. Пытали и ее дочь, упрямо стоявшую на своем, то есть обвинявшую мать во лжи. Федотов сам видел, как мать и дочь плакали горько, подвергаемые пыткам. Обе взывали к своим мучителям, умоляли о пощаде, но друг на дружку не смотрели и не желали сказать друг дружке ни единого слова. Авдотью приговорили за ее ложный донос к наказанию плетьми, которому она и была подвергнута. После она не захотела возвратиться домой, и ее видели на Волковском кладбище, где она бродила в лохмотьях близ часовни. Это продолжалось очень недолго, несчастная замерзла и была обнаружена мертвой неподалеку от кладбищенских ворот. На похоронах ее присутствовало всего несколько человек, пытавшихся унять дочь, которая билась в рыданиях на гробе матери.

Андрея отпустили, равно как и Федотова и Анисимова.

– Здоров ли он? – спросила я.

Федотов ответил смущенно, что друг его здоров, но сильно запил, не выходит из дома и только требует от жены ежедневного приноса водки, самой крепкой, и жена покорно исполняет его требование.

Я дала Федотову денег и попросила, если это будет возможно, передать Андрею, что мои чувства никогда не изменятся. Федотов обещался, однако же не знал, когда увидит Андрея, который никого не хочет видеть, и даже Арина подает ему очередную бутыль водки, едва приоткрывая дверь и не смея показаться ему на глаза.

Трагическая эта история может вызвать слезы на глазах, но я была счастлива и радовалась тому, что Андрей жив и здоров. А в том, что он отойдет от запоя, я не сомневалась.

* * *

Теперь я пишу украдкой, чернила не в достаточном количестве, часть своих записей я прячу на теле под одеждой. Однако же стану излагать по порядку.

Приехали арестовывать меня – пять гвардейцев под командованием учтивого офицера. Мне позволили взять с собой том якобы проповедей пастора Гофмана, а также белье и несколько платьев. Я оделась тепло и была в теплых шерстяных чулках и сапогах. Я простилась с госпожой Дросте и госпожой Сигезбек. Все мы плакали. Господин Сигезбек, казавшийся мне совершенно растерянным, проводил меня до саней и повторял в растерянности только одно слово:

– …Courage… Courage… [104] – пытаясь ободрить меня.

Я обернулась из саней и видела,

как поднялась на воздух его покрасневшая на морозе ладонь и он замахал мне вслед…

Я удивилась, когда приметила, что меня везут в Зимний дворец. Там провели меня в прежние покои великой княгини. Новая императрица сидела за столом, одетая в домашнюю робу. Перед нею разложены были какие-то бумаги, а также разбросаны были карты, то есть отнюдь не географические, но игральные. Кто знает, не раскладывала ли и она пресловутый «Mariage»…

104

«Courage» – «смелость» по-немецки. Здесь – «Будь смелее».

Бывшая принцесса Елизавета тотчас объявила мне, что несмотря на мои явные и доказанные вины, она прощает меня. Впрочем, я не имела основания верить ее словам. Несколько раз она горячо убеждала великую княгиню в беседах наедине в своей бесспорной верности и преданности маленькому императору и даже клялась. Нет, я не была уверена, что избегну пыток. Но верите ли, странное чувство владело мною: мне все казалось, что я непременно должна пострадать, перенести некие мучения; без этого я сейчас не могла ощутить духовное единение с моим возлюбленным…

Императрица спросила, желаю ли я подписать присягу на верность ей. Это возможно было исполнить тотчас. Я взяла со стола перо и поставила свою подпись. Затем она сказала, что не желала бы разлучать меня с моей покровительницей, которая очень хотела бы видеть меня при своей особе. Поэтому меня должны были проводить с надлежащей охраной, чтобы я могла догнать семейство Брауншвейгского принца и далее следовать уже вместе с ними за пределы Российской империи в Германию, на родину принца. Сердце дрогнуло в груди. Я присела в придворном церемониальном поклоне.

Императрица позвонила в колокольчик, и в комнату во шли две незнакомые мне фрейлины и молодой человек в простом кафтане с большими гладкими пуговицами. Я знала, что это некий Николай Г., исполнявший должность секретаря принцессы Елизаветы, ныне императрицы. В их присутствии Ее императорское величество объявила, что должна допросить меня о некоторых важных предметах. Я подумала, что она будет спрашивать меня о мифическом заговоре… Я стояла с бьющимся сердцем и внушала себе два чувства, необычайно важных для меня сейчас: храбрость и безразличие к собственным страданиям, перспектива которых приблизилась вплотную ко мне… Императрица вдруг спросила, что за книгу я имею с собой. Охваченная безрассудством отчаяния, я отвечала, что это душеполезные проповеди, сочинение одного мудрого пастора. Она не стала тратить время на проверку моих слов и кивнула даже и добродушно. После чего вышла из-за стола и заговорила по-русски, расхаживая по комнате; голос ее звучал для меня бессердечно, и неуклюжесть русской речи еще усиливала это бессердечие.

– Известно есть, что по арестовании бывшаго герцога Курляндского блаженныя памяти Ея величества государыни императрицы Анны Иоанновны все алмазные вещи взяты принцессою Анною Брауншвейг-Люнебургскою. А ныне многих из них, яко то: жемчужной гарнитур на платье бывшей герцогини Курляндской и купленный у Рондовой жены алмаз, тако ж бывшей герцогини Курляндской золотой сервиз и многих присланных с персидским послом алмазных и золотых вещей не находится и прочаго. Но как ты всегда была при ней и для того о всем тебе о том не ведать нельзя, того ради имеешь объявить самую истинную правду, не утаивая ни для чего, куда что из того девалось. Кому как чрез тебя, так и чрез кого других что брано, тайно и явно? Сколько денег ты от нея, принцессы, из Соляной конторы, тако ж из других мест получила и куда их девала? Не переводила ль ты каких денег и в чужие края, сколько и чрез кого?

Я вспоминала лихорадочно подробности для ответа на эти вопросы, явственно показывающие мелочность нынешней императрицы. Меж тем она объявила последний пункт:

– В сем допросе объявить ты должна сущую правду. Яко в противном случае подвержена будешь Ея императорского величества высочайшему и правосудному гневу и живота лишена!..

Вот оно! Я едва сдерживала нервический смех. Лишиться жизни отнюдь не вследствие героического участия в некоем заговоре и не вследствие решительного отрицания прав узурпаторши на престол, но умереть из-за того, что я не смогу вспомнить, куда же в точности могли деваться жемчужные побрякушки!