Аншлаг
Шрифт:
Тут толпа перед входом пребывала почти в неподвижности, тихо колеблясь, допуская лишь неторопливые перемещения — навстречу друг другу, наверх ко входу. Тут вновь и вновь прибывающие чинно шли по ступенькам, потупясь, не позволяя себе самодовольно глазеть по сторонам, а если и были такие, то чужаки, новички, они обнаруживали себя мелочью, ухмылкой, верчением головы, да попросту всем. Не обнаружить себя было невозможно. Напрасный труд.
Интерес к классической музыке, как стали поговаривать в последнее время, вроде бы угасает в широких массах. Но сейчас, глядя на возбуждение у входа, пусть затаенное, пусть мастерски скрытое, этого сказать было нельзя.
Да, но все же один (совсем пацаненок, рыжий, веснушчатый, в светлой спортивной куртке нараспашку, с капюшоном) сделал
— У вас нет лишнего билета?
— Нет.
Она вошла внутрь, в вестибюль.
«Нет. У меня есть только мой билет. Только мой… Да. В девятом ряду партера. Прекрасное место. Так близко. Все, все будет видно. И если он вдруг обратится к залу: «Товарищи, кто написал это письмо? Я вот получил. Посмотрите! Есть тут в зале?..» — добежать, успеть отозваться будет так несложно…»
Но губы ее улыбались презрительно. Она сгибалась уже под грузом своей авантюры.
Она испуганно смотрела по сторонам.
Все эти люди, как она поняла сейчас, явятся для нее препятствием. Именно, именно так. Она должна будет через них — перешагнуть. В каком, в переносном? Да, в переносном, но очень серьезном смысле. Между ними, то есть ею и тем, кто сейчас, очень скоро выйдет на сцену, громадная пропасть. Такая, такая пропасть. (Эта мысль давно уже понята, все эти дни пришлось ее на себе тащить, и сюда на горбу ее притащить, лопатки расправить нельзя, спина уже ноет.) А что ее заполняет? Они, конечно, они. И не только они, и туда еще, дальше… их много!.. а сколько в Москве еще!..
— Деточка, возьмите у меня мою шубу. Мне ее не поднять, — попросила старушка с добрейшей, младенческой улыбкой.
— Нет, сначала вот эти вещи возьмите, — сказала Лера лихой гардеробщице. — А шапку? — спросила она у старушки. — Вот и шапку, пожалуйста, тоже. Можно будет так повесить, чтоб не упала?
— Все будет сделано, не вчера на свет народились, — зашипела вдруг гардеробщица.
Пять минут до начала.
— А ля гарсон? — спросила какая-то женщина. Другая пушила, взбивала расческой, стоя у зеркала, густые прекрасные волосы. Их было немного. Затылок был беспощадно острижен.
— Решила попробовать.
А люди все шли и шли.
Лера тоже, мельком, у зеркала… Но нет, отвернулась. Ее знобило.
Она направилась к лестнице. А когда начала подниматься рядом с другими, среди прочих (их было несносно, непозволительно много) по очень широкой и очень красивой лестнице, то вдруг поняла, почему знобит: блузка сырая.
Но сейчас — не до этого. Она поднялась. Ей не верилось: нет, тот самый зал… И ряд, действительно. А место? Пустое. Не занято. Она уселась. Ну, слава богу.
Кругом разговаривали. Шептались. Улыбались друг другу. Чинно, с достоинством. «Я не успела, ты понимаешь… Ты очень правильно сделала. Ты позвонила?.. Я ему позвонила… А что Геннадий?.. А он, как всегда… Извините, пожалуйста… Простите, можно вас, извините, извините…» Все это было, как гул. И через все это нужно было — перешагнуть.
«Нет. Я уже через все это перешагнула. Уже! Я здесь одна такая. Знобит. Но я здесь такая одна. И никто из них даже не… О боже, если б они… Да они б меня съели, съели. А как? Интересно? Они б зашипели со всех сторон. Как гардеробщица. «Но кто это? Как? Не может быть! Но кто сюда ее… Кто она? Кто такая? Где? — Вон, в девятом ряду. — Какая? Вот эта?!!» — Меня пожалеть нужно. А не толкать со всех сторон. И не ругать. Потому что — еще чуть-чуть — я сойду с ума, и меня не станет. И вы это все будете видеть. Как же вам будет, наверное, стыдно, всем».
Справа от Леры сидел немолодой муж, потом его немолодая жена. Слева — две женщины средних лет со строгими лицами. И еще — впереди…
Но вот на сцену вышел — зал затих — ведущий. А что он здесь делает, этот красавчик с румяным, круглым, как блин, лицом. Он здесь работает?
— Начинаем концерт лауреата международных конкурсов…
Дальше можно было не слушать. Даже нужно было! Ничего — отдохнуть, пока есть еще хоть один миг, нет, нет уже мига…
Он вышел. И сразу к роялю. Поклонился. Сел.
Она не знала, что он начал играть. Как называется. Это ведь важно все-таки, как называется.
Хорошо, пусть прелюд.
Музыка не достигала ее сознания. Касаясь его, как ей казалось, не проникала вовнутрь.
Как же она прожила свою жизнь? Она никогда вот так не мечтала. И на подоконнике ночью не сидела, не думала. И духи ее не посещали. И все эти неуловимые то ли вопросы, то ли желания, на окне, на подоконнике, ночью — не было этого. И в сад при луне она не выходила. И этой тонкой души, так готовой на отклик, и вздрагиваний, и тишины, благодарности, благоговения — не было. А главное, не было такой продолжительности! Долгих раздумий, долгих мечтаний. Какое изящество в жизни этой души! И ее бы душа так смогла. Она это чувствует. Но когда? И где? Ведь для этого нужно где-нибудь специально так поселиться. И там, поселившись, быть хорошо обеспеченной. Чтобы свободно гулять, к примеру. Или же жить в каких-то очень спокойных и длинных днях. А она знает, у нее были такие, и все они были у нее пронумерованы. Но чтобы грустные чувства были так совершенны и так отшлифованы, такое не должно тебе сваливаться на голову, а быть постоянным, чтобы не дрожать, что рухнет, отнимут, нет, никогда ей не удавалось благополучно грустить, и не было тихого, но прочного чувства, что мир красив и ты в нем тоже красив, такой тишины у нее не было, мир шумит и гудит, да и одиночества, в сущности, настоящего, полного — не было… А это, наверное, так хорошо!
Зачем он играет все это? Он! У которого все это было, это слышно, и есть! Для кого?!
«А не для меня ли?..»
Но тут раздался гром аплодисментов.
Лера смотрела, как он, улыбаясь, отвесил поклон и быстро сел, прерывая хлопки, к роялю. Ведущий, слава богу, не появлялся, был устранен и сейчас непонятно что делал. Две строгие женщины слева почему-то, пригнувшись, поменялись местами. Кто и что понимал в этой музыке? Все понимали, кроме Леры. Супруги справа негромко переговаривались, и муж все время энергично кивал, он соглашался. Какой-то мужчина в восьмом ряду, с маленькой и почти облысевшей головкой, как сидел с закрытыми глазами, так и сейчас продолжал сидеть. И там же, в восьмом ряду красивая женщина, когда хлопала, улыбалась и смотрела на Виннера влюбленными глазами, и сейчас, когда все стихло, смотрела все так же. Лера придирчиво ее рассматривала. Очень красивая женщина. Однако похожа на маникюршу. Или на киноактрису. Но были и очень солидные и умные лица. «Сколько здесь директоров школ? И есть ли здесь наш директор?» Последний вопрос настолько ее заинтересовал, что она, повернувшись круто, посмотрела назад, но за короткое время найти не успела. Нет, Эльза Корниловна — вряд ли…
Так. Но что ее ждет после концерта?
Если «на бис» он сыграет вальс. Он возьмет ее за руку, посадит в машину. И повезет к себе в гостиницу?
Но Вячеслав Виннер был человек очень добрый. И, словно почувствовав, как она распаляется, как душа ее, погружаясь в беспомощность, почему-то находит спасение в ярости, он заиграл вдруг такое, что Лера — о, чудо — знала, помнила, слышала. И любила! Она только не знала, что это, как вдруг оказалось — Шопен! И, пронзенная этими милыми звуками, она, как тот облысевший чудак, закрыла глаза. Он говорил ей, что одиночество — мягкая и всевластная правда, слезы текут у всех, все плачут, а не один только человек, нужно только уметь их заметить, слезы роднят, мы доверим себя друг другу, потому что есть благо, а музыку эту никто никогда не придумал, она есть. А она отвечала ему, что это такое счастье жить в таком уютном и тихом мире, где люди бормочут ласково друг другу слова утешения, и что она просит его забрать ее туда, и сейчас, и поскорее, она бы припала к груди этого чудного черного инструмента, приникла бы ухом, щекой, распластала бы руки и, чувствуя, как влажнеет его черная и прохладная гладь, тихо бы плакала, незаметно, она не мешала бы. «Возьмите меня к себе! Пусть они смотрят, как вы играете и как я плачу. Это так невозможно? Нет! Возможно! Возьмите! Как это было бы хорошо…»