Антарктида
Шрифт:
“Значит, в этом режиме соединение настолько на-тоненьком, что мне даже команду формулировать не нужно? Стоит просто захотеть… И пока я, значит, хотел побыть тут и выяснить…” – блаженные рассуждения прервала послужившая причиной возвращения в тело тень скользкой мысли о том, сколь ответственным и осознанным теперь стоило быть со своими желаниями, и как легко в них можно раствориться. Из ниоткуда возник озноб. Заложило нос. В животе появлялось предательское кручение. Какая-то вспышка! – и владеть такого уровня доступом оказалось не то что страшно, а мучительно, отвратно ужасно, однако отказываться от этого так сразу? Нельзя сказать, что Версальский, не понимал себя в тот момент или лукавил, – он осмыслял себя ровно настолько, насколько был способен. Осознание положения породило в нём доселе неизвестное монолитно-неразрывное чувство бездоннейшей вины при абсолютной власти. Оно и рвуще терзало, и маняще соблазняло, и сковывая
– , когда это уже случается, и неужели нельзя без вины – кто внушил это?
– , и почему именно в этой парадигме так сходу построились чувства и мысли?… – громом склокотало внутри! Версальский сжал себя. Скрепил. Что реакции? Что чувства? Мысль. Мысль… “Предположим…” – начал он: “Откуда это – я понимаю. Уж больно похоже… Засело. Проходили. Знакомого мотива сложно не узнать… Но так? Так это чувствуется? Бритвенным лезвием меж ног!? Уберите!? Уберите… А кто уберёт? Я его в руках держу уже… Я… Неужели я ранить себя им стану? Нет… Это, допустим, отметим как прояснённое… Но началось-то не с этого. Это – потом… – с мыслями пришло. Сначала-то отлетел я. И-и-и? Почему ж я так резко одёрнул себя, когда почувствовал, что растворяюсь? Осязанием иду в существо того познания, из которого главным своим интересом питаюсь? Я ведь её всю понять могу. Всю разом исследовать… Страшно? Сказать страшно как страшно… Не я там буду уже? Умру? Чувствую? – или придумки? Как понять? Неужто миф снова?”
Тело Мусы Абубакара встало из-за стола и медленно побрело к набережной лагуны, где село на большой камень и уставилось в воду, приковав взгляд ко дну. При желании Любомир мог бы без труда выйти на связь с системными администраторами и начать решать свою проблему, однако парень попал в разлом – задумался о вечном. Его потрясало, что каждое намерение словно эффект бабочки, способно влиять на ход событий непрогнозируемым образом. Шокировало, что прямо сейчас держал он в руках и взвешивал нечто явственно противоречивое внутри себя, словно весь он на своих же ладонях посреди невесомости, а каждая мысль может… Оборвать ладони. Взбудоражить движение среды. Вообще, привести к тому – что раз! – и из виду потеряешься… Всё, что он делал теперь, – тормозил себя. “Я… программирую себя прямо внутри. Проникаю словно вирус… Решаю? Управляю… Не хочется такое говорить, но… как… Бог системный?… Не так я это представлял. Если, вообще, представлял. Получается, я могу тут что-угодно теперь? Но, что, например? Например?… Что?… На удивление, пока ничего не хочется… Стоп… Ничего не нужно. Ничего… Не надо прикасаться ни к чему. Не хотеть. Не прикасаться! Нельзя. Нельзя… Нельзя ничего делать… Не понятно… Страшно просто. И холодно. Как же сильно живот болит… Полегчало бы…” – тело наклонилось к воде и стошнило. Наступала ночь. На помутневшей от разводов воде проступали первые звезды.
V
Ещё несколько раз дежурные администраторы и техники безуспешно пытались отключить Любомира Версальского. Вызвали даже второго такого гения-самоучку – Гену Мылова. Выдернули прямо с концерта из Антарктик Холл, чему тот казался явно не рад, но виду не подавал и скоро явился, уже на пути успев изучить документацию Любчика.
“Ну Любчик-то ваш дал, конечно, маху!” – заходя в дежурку, в сердцах заявил Гена. “Чего?”, “Чего?”, “А что с ним?”, “Что делать-то?”… – в опечаленной растерянности и нервной взволнованности, кто, пуча глаза, кто, подаваясь вперёд, кто, тряся ногой, а кто, щелкая костяшками пальцев, дежурившие админы с надеждой смотрели в рот Мылову. “А я не знаю, чего! Что? Кой чёрт его дернул? Ещё и в пятницу под ночь! Туда лезть – самоубийство! Вы знаете, что он наделал? Как система-то не среагировала, вообще, не понимаю я… Его ет-ти…”
Дежурные, окружили Гену, застыв, будто дети в лагере, когда один рассказывает страшную историю, которую и очень хочется услышать, аж мочи нет, как надо знать, и страшно, потому что потом пол-ночи мерещиться будет… “Ну я, конечно, не знаю, как вам объяснить это. Скажем так… Он нашёл такую уязвимость, которая… в которую… Уф-ф-ф… Короче, как в астрал он вышел, только в системе. Поняли? Нашел баг, который как телепорт с Земли в открытый космос… А? В Марианскую впадину без батискафа нырнул! Ясно!? Ну!? Поняли вы!? Ну чудик этот, судя по записям, которые искусственный интеллект успел сделать, вышел в космос, даже скафандр не нацепив!… Космонавт этакий в чёрной дыре. Потонул в системе где-то…” Все переглянусь и продолжили смотреть на Гену: “Ну-у-у?…
– Ген, а ты на связь с ним выйти сможешь?
– Вы доки читали его? Написано же: нашёл способ одоканального подключения. Он сам сделал так, что с ним связаться никто не может. Он даже для системы недоступен, пока сам запрос туда не сделает. А она данные его хранить может, но самостоятельного доступа к ним не имеет. Он как бы в ней есть, но его для неё нет. А из этого следует, что, может быть, и совсем нет. Ясно вам?
– Ху-у-у-ух! Тэ-та-да-а-а-а…
– Ага…
– А ты? Можешь зайти туда?
– Куда? В астрал к нему?… Вы меня, извините, но я – что? – дурак по-вашему? Экстремал-смертник? Спасал беспредельщика, не ясно живого-мертвого, вообще-то, нарушившего все правила безопасности, и сам туда – в пропасть? Простите, товарищи, но на такое не подписывался я… Докладывать надо.
– А что ты думаешь, там прям настолько опасно? Чего могло произойти-то?
– Не знаю. Может, умер, а тело типо как в коме… Может, свихнулся там уже. Может, расщепило сразу от перегруза. А может и ничего – веселится, если не на виселице. Дело-то такое…
Дежурные тяжеловесно призадумались, Гена продолжил изучать исходный код системы и инструкции. Дабы разбавить мрак, кто-то включил эфир концерта из Антарктик Холл. Молчали. Тихонько играла музыка. Артистка, и правда, пела очень проникновенно, вкрадываясь всё глубже в нутро слушателя то на звонкой, ударной, то на нежной, приглушённой, ноте, а когда проносилась взглядом мимо камер, даже сквозь экраны от неё сочился какой-то неуловимый, полный жизни весенний свет.
Прошло с четверть часа. Закончился концерт.
“А давайте я подключусь…” – тихо ударился о стены дежурки голос Феди Ильина, младшего администратора, который частенько делил смену с Любчиком и, чувствовалось, ощущал его братки особенно-остро сейчас. Федора одолела грусть, почти тоска и такое обидное, горестное ощущение, что невольно он уже представил ситуацию, где Любчика нет, а его напарник, друг, брат по цеху, даже ничего не предпринял, чтобы попытаться спасти его: “Нет… Как я стану дальше жить, работать здесь? В зеркало… В глаза им смотреть? Себя стыдясь и их презирая… Нельзя так…”
Тишина продолжилась.
“Не по инструкции, Фёдор. Он-то накуролесил уже, нам теперь разгебать и отчитываться, – ты ещё куда? Вместо одного двух потеряем – вон Гена что говорит!” – старшим в этот день дежурил бывалый капитан Сироткин Семён Васильевич. Василич резонно рассудил так: “Понимаешь, Фёдор, он туда сам ушёл, – его никто не отправлял. Он, прости Господи, – дурень – правила безопасности нарушил и знал об этом – из журнала документации видно, что знал! Он живой у нас лежит, по крайней мере, тело живое. Двух часов ещё не прошло – тревогу рано объявлять. Система ни ошибок, ни предупреждений пока больше не выслала – только, как он подключился, были. Значит, он либо сразу схлопотал, и теперь уже всё, либо проблем у него там нет. Но, надо признать, что два часа без связи, доступа, вызывают у меня беспокойство не меньше твоего, Федь… Но всё же. Любомир в крио и неделями зависать мог, правда, со связью, с отчетностью. Но он опытный. Думаю, не пропал он там… Давай дождёмся, что Гена нам сможет сделать до ночи, а, может, Любомир сам выйдет уже к этому времени. Если до утра ничего, то ещё к обеду ждём, а дальше пишем рапорт по ситуации и действуем согласно инструкциям. Ясно? Согласен? Все согласны?” – реакции были ясны, все продолжили работу.
К утру Гена выдал: “Я спать, в обед разбудите. Вообще, есть одно стопроцентное решение, как узнать что с ним, и директивно его оттуда вытащить. Если есть ещё, кого вытаскивать, конечно. Но у нас доступа нет. Даже у самой системы нет”. “А у кого имеется, гм?” – из слипшегося за ночь горла схрипел Василич. “Хах, тут дело такое, что технически у каждого, надо только протокол переписать, а для этого нужен пятьдесят один процент голосов всех участников сети, ну-и-и-и-известная надбавка сверху, без которой эти проценты не считаются…!” – на это заявление Гены Мылова улыбнулся даже Федя, другие и хохотнули. “Ты имеешь в виду, что закон переписать надо, чтобы его вытащить?” – ухмыляясь, добавил, Василич. “Ну да. Только гарантии, что он будет живой или в своём уме, все равно никакой. Но технически – мы его вытащим!..” – Мылов, не скрывая, остался доволен собой, ожидая развития. “Вытащим!… Да кто нам даст закон переписать? Ради Версальского? Ты не перепутал ничего, Ген?” – Василич явно входил в кураж, представляя, как бы он отправил наверх подобного рода сообщение с вложенным в него предложением.