Антарктида

Бурылов Дмитрий

Но тут снова по-юношески встрял Федя: “Семён Василич, давайте я рапорт составлю, а?” Василич тяжело вздохнул, постучал пальцами по столу и, помолчав с минуту, ответил: “Я напишу, Фёдор. Останься, будешь помогать. Гена, высвети нам нужные пункты и можешь идти, я вызову тебя. Остальные, – спасибо, свободны, дежурство на сегодня закончилось, вот, уже сменщики пришли. Здравствуйте, коллеги, мы с Фёдором останемся, у нас тут нештатная, ознакомьтесь, пожалуйста”.

VI

Любомир провёл бессонную ночь в разветвлённой озабоченности от параллельных мыслей по поводу немедленного возвращения, поиска смыслов, разрешающих продолжение путешествия, а также анализа обусловленности такой дихотомии: “Понятно, если вернусь сейчас, никогда больше не познаю этот опыт, потому что сам же и заделаю дыру. Если не исправлю уязвимость сам – сделают другие. Но кто знает, исправят ли… А если оставят зазорчик?

Что тогда… Нет, этого допускать нельзя… Самое правильное – вернуться. Но тогда я не узнаю, что здесь! Разве не принесу я большую пользу, познав это, чем… Если просто вернусь с пустыми руками и закопаю открытие? И никто не узнает… Ничего… Предположим, эта ветвь относительно ясна… Если только не задаваться вопросом: а правильно ли, что они не узнают? И почему, собственно, я думаю, что лучше им не знать… А если, предположить, что вернее им узнать… То, во-первых, что узнать? А, во-вторых, что тогда мне дальше делать? Что делать-то? Как исследовать? Что именно? То – не знаю что? И каким методом? Пожелания? И зачем? То есть, если для них, то в чём их цель? Полезная… Только исследовать? Понять что-то? Получить опыт? Польза. Польза. Польза? Хорошая польза… В чём она, вообще, заключается? Для кого как… Н-да… Кажись, тут мыслительный тупик, согласно которому лучшую пользу я принесу, когда устраню эту ошибку, чтобы никто больше ей не воспользовался…”

“Но! Но… Значит, это всё предубеждение моё… Допустим, если это стало понятно, интересно тогда, почему я думаю, что такой вход в систему способен только навредить? Ну или относительно в большей степени навредить? М-м-м… Известно почему… Но это эмоциональная установка или осознанная мысль? Всё-таки слишком серьёзно влияет она на мои прогнозы. Скажем так… Эмоциональная экстраполяция ни к чему… Не огульно ли хаю? Так… Вот это – точно уже наигранность началась. К пользе! К пользе… Что, вообще, есть польза? Ага… В этом тупике наигранность и начинается. Потому что – почему? Потому что не самое хорошее, видимо, у меня мнение, так сказать. А почему? А потому что науки общественные я тоже учил маленечко… Н-да… Ну так и что же? Открытий не делать тогда что ли? Ага. Ага… Эту сказку я помню. Интересный у меня выбор, значится. Так из-за этого я так и мыслю, значит? Ха-ха! Попался! О нём мысли-то все, значит!…”

Вместе с радостью от нащупанной нити Любомир поймал глухой удар под дых. Что-то в нём безвозвратно лопнуло. Словно фитили динамита, подожжённые с двух концов достигли цели, и произошёл хлопок, после которого наступила фрустрация. Один фитиль тлел с того конца, где Любомир раньше был просто увлечён своим делом: ему нравилось находить самые разные уязвимости, пользоваться ими, устранять ошибки, получать за это похвалу, – теперь же он впервые столкнулся с чем-то вроде бессмысленности своего дела. И, как оказалось, с вредоносностью. Или же, на самом-то деле, с неверием в его полезность, основанной на скрытой мизантропии. А, может, вернее, и тем и другим… С другой, искрившейся прежде стороны, его увлеченность явно была вызвана мотивом что-то исправить… Найти то, что избавит от бед! Обрести доступ, который позволит это сделать! Позволит сделать так, что бы всё было хорошо, безвредно… Тут-то всё и схлопнулось, когда он осознал, что дело пользы достигается не через обретение абсолютного уровня доступа, а зиждется глубже: на вере и неверии. Попытка получить больший доступ есть только следствие из его мыслей о том, что ничего хорошего от массы людей ждать не приходится, а тогда, если хочешь сделать что-то хорошее, то сделай это за них сам… А тут теперь получается – всё наперекосяк? Если веришь и делать ничего не нужно?… Или как?

В сознании двоилось… Троилось… Четверилось… Пятерилось… Крутило и звенело, зарочивало, мерцало, переходило из одного в другое, ему казалось, что всё это уже было… “Всё это скучно… Неинтересно. Ошибочно… Бессмысленно, в конце концов!” Он испытывал какое-то слепое, но от того самое что ни есть зрячее, дежавю, знакомясь с безучастной вечностью. Цели всей его предыдущей жизни, его движущие мотивы схлопнулись, оказавшись не то что прямо в его руках, – это он, Любомир, метко попал прямо внутрь самого-пресамого желаннейшего яблочка, пребыв теперь на абсолютно-неожиданное, опустошающее распутье, и вместе с тем, уже допустив, что стремления-то, приведшие сюда, являлись ложными, а дальнейший путь, следственно… Каким? Тоже пустым? Ложным? Способным сейчас показаться содержащим смысл, а затем, оказалось бы… Зря пройденным? Не одаряющим находкой, а только отягощающим… “Может, лучше, вообще, ничего тогда не искать? Не планировать?…”

“Как просто… И оказывается, мне это совсем не нужно. Что я – вот так вот!? – возьму и смогу сделать лучше? Какие мысли? О пользе для этой паутины… Как она… Работает-то… Вся… Я же не смогу ими вечно управлять, делая что-то лучше по своему усмотрению. Тут внесу – там отобразится… Там – оно в другом месте. И так-так-так-так… И в смысле – по своему усмотрению?! И в смысле – вечно?! И в смысле – зачем?! Я!? Тут сразу как бы три – четыре? – таких себе пунктика… Я даже для себя-то не знаю в чём польза… И смысл? Теперь… Они живут себе и живут. Делают, что им хочется. Или что им кажется,

что хочется. Ну, или нужно… Управляются как-то… Тут – как бы… Куда мне тягаться-то?… Разница – ого-го! Разница… Какая большая разница… А я не думал. Не верил. То есть вот так – без веры; а так – с верой, получается… Сразу так, да, меняются и цели и отношение ко всему… А я ведь не верил в Него… А теперь – что? – поверил? Нет-нет-нет… Подождите-подождите! Это похоже на то, что я с ума схожу… Мы про веру про какую говорим? Ещё раз… В людей или в Бога? Давайте мы это подменять-то как бы не будем, да? А оно разное? Одно без другого? Так-так-так… Это догма – это нам не надо… Ага… Ладно… Успокоиться… Ну… Допустим… Фу-у-ух… Почему Он так всплыл-то у меня, вообще? Н-да… А неожиданно с трепетом я к Нему… Не так совсем называть стал, правда? Есть такое. А с другой стороны? Почему мне страшно в Него верить? Ненаучно? Разбираться надо… Почему мне – вдруг! – страшно верить в то, что я мог ошибаться, язвительно смеясь, что Его нет? Откуда я, вообще, верил, что Его нет? Вера – это – что? – дурное что-то? Кто мне это внушил, вообще? Или я сам понял? Ну или – как? – понял… Так и понял. Впитал просто. Ладно… Допустим, тогда понял, что нет. А сейчас, вот, понял, что есть. Допустим. Внимание! Сам решил. То нет, то есть, получается. Да? Кот Шрёдингера. А решаю я, да? Тяжело…”

Ресурсы тела Мусы Абубакара стремительно истощались, непривычно-запредельная мозговая активность выматывала, размышления Версальского вызывали непонятные вспышки, перемены самочувствия, какую-то лихорадочную чехарду. Любомир терялся. Возвращение в своё тело всё меньше интересовало его. Значимость, вообще, пропадала, его затягивало в безразличную относительность и апатичность, и он это чувствовал. Испугавшись того, что вот-вот он снова не заметит, как начнёт растворяться, Любомир спешно начал искать жизненно-интересную тему для раздумий: “А как… Как… А-а-а-а… Вот! У других! – как? У них – что? – с этими мыслями? Целями? С человеколюбием? С Богом? Они! – что?” – в импульсивном приходе уверенности ему показалось, что ради этой загадки стоило бы искать дальше… Незримая удавка на теле Мусы всё сильнее затягивалась, Любомир быстро вызвал консоль с твёрдым страстным намерением, эмоциональная интенсивность переживания которого была совсем не такой, как увлекавшие его ранее до беспамятства идеи фикс. Разверзшаяся перед ним в обе стороны бездна подгоняла, поэтому жажда и осмысленность этого намерения являлись несравненны с прежними – они напоминали прыжок с разбега из челюстей снедающего тлена в объятия бесконечности. Но бесконечности, кажется, искусственной и искусственно-интересующей… Но что делать? Истощиться в этом теле, впадая в депрессивное состояние никак не хотелось, а чтобы заставить себя сдвинуться, необходима была идея мощная, радикальная, более сильная, чем то, что уже утягивало. Времени на философствования: не окажутся ли усилия тщетными, лишь продлевая агонию на новом витке круга или спирали? – не оставалось. Любомир выбрал обнажиться на бегу, со страху признавшись в искренней клятве, он захотел доподлинно узнать: “Есть ли Бог? В людях, животных, растениях,… компьютерах? Вообще? Как разные существа Его воспринимают? А Он их?” – почему-то Любомир думал, что у него теперь больше, чем у кого-либо, появилась возможность этого познания.

Светало. Муса Абубакар словно та самая рыба, уже привыкшая к стенкам аквариума, вконец зачахая, бездыханно сидел и против последних, покидающих его сил, смотрел в море, пока, припав на колени, с вопящим хрипом: “Хэ-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э!…” – ни проглотил разом четыре литра воздуха, – благо, звериный инстинкт выживания взял верх. Когда Любомир покинул его, тот по инерции безучастно наблюдал. За ночь он пережил, ничем не меньше временного хозяина тела: паникуя, негодуя, чертыхаясь, плача, смеясь, божась, каясь, молясь и прощаясь, пока вконец не умолк, подумав, что уже умер и лишь ждёт переправщика.

VII

Солнце вот-вот должно было показаться. Джунгли окутывала тёплая лиловая дымка. Катя Эрих оканчивала утренню випассану, последнюю в десятидневном курсе, который она проходила на Пхангане. Дышалось по-особенному легко. С кухни доносились нотки свежепорезанных драгон-фрута, ананса, папайи, горячего хлеба и травяного чая. Новым студентам уже разрешили уйти на перерыв, а старые должны были оставаться в медитации ещё полчаса. Радостное предчувствие вспышками пульсировало в животе Кати – она не поддавалась, сосредоточенно продолжая практику, изредко выключая вспышки мыслей.

Катя была ребёнком цифровых кочевников, почти окончательно оторвавшихся от родины в эмиграцию начала двадцатых. Родилась она в России, но когда ей исполнилось два года, родители переехали Турцию, затем в Черногорию, долго перемещались по Азии и даже какое-то время жили в Южной Америке. Осесть где-то они так и смогли, пробовали, но становилось тоскливо и единственным решением делалась дорога. Их жизнь разделилась на сезоны, и вот уже последние лет пятнадцать они повторяли, разбавляя путешествиями, излюбленные маршруты: зима в Таиланде, на Бали или Шри-Ланке, весна в Мексике или Аргентине, лето в Перу или Канаде, а осень где-то там же уже снова ближе к зиме.