Антиквар
Шрифт:
Тяжко вздохнув, Смолин в последний раз поскреб розовое пузо собаки и поднялся с лавочки, заверив:
– Подожди немного, сейчас жрать принесу…
Заслышав тихое шевеление на втором этаже, он неспешно поднялся в мансарду – без особой неловкости (с чего бы вдруг?), но с определенно присутствовавшим любопытством. Наступало самое интересное время, прекрасно знакомое любому мужику с немалым жизненным опытом. Под названием «наутро». В таких вот случаях наутро случается не то чтобы самое интересное, но, пожалуй, самое непредсказуемое: поди угадай заранее, как будет вести себя очередная подруга, ненароком
Ничего экстраординарного он не увидел и уж тем более не услышал: Инга сидела в постели, прикрываясь простыней с тем характерным утренним сверхцеломудрием, которое женщинам отчего-то в таких ситуациях свойственно. И взирала на него с неким немым вопросом – и это было знакомо, ага, мужик должен нечто изречь или сделать так непреложно, что это моментально всё расставит на свои места и внесет полную ясность. Ну что ж, не самый худший расклад, говоря откровенно. Гораздо более напрягает, когда подруга первая берет слово и изрекает какую-нибудь дурость, вроде: не правда ли, милый, волшебные узы этой ночи связали нас отныне нерасторжимо? Плавали – знаем…
А потому Смолин, более битый жизнью, нежели глаженный ею по головке, поступил просто: подошел, сел рядом на постель, совершенно безмятежно улыбнулся девушке и спросил:
– Все нормально, правда? Никто глупостей не натворил и даже не наговорил, и пить ты, в общем, умеешь, и прелесть ты все-таки в любое время суток…
Она, полное впечатление, расслабилась, чуть неуверенно улыбнулась. Медленно подняв руку, Смолин погладил ее по щеке и осведомился:
– Никто ни о чем не жалеет? Никто о коварстве мужчин и собственной неосмотрительности не плачет горючими слезами?
Инга помотала головой, улыбаясь уже спокойнее и увереннее.
– Я тебе не буду плести романтических словес, – сказал Смолин. – Я их и вчера не плел. Ты просто прелесть, и все тут. Может, это и не особенно романтично, но скучный я человек, что уж там… Только вот что… Мы безмятежно разбегаемся, как насквозь современные люди, или считаем, что у нас начались отношения?
– А ты сам чего хочешь?
– Отношений, – сказал Смолин, глядя ей в глаза.
– Вот совпадение, и я тоже… – Инга уже совсем уверенно протянула руку, коснулась указательным пальцем его единственной татуировки на предплечье. – Это что? Вроде бы медведь, но на чем он расселся, я никак понять не могу… Мне еще вчера было интересно, если честно…
– На льдине он сидит, – сказал Смолин. – На льдине…
– А зачем?
– Ну, это такой зоновский символ, лапка, – сказал он без улыбки. – Один на льдине. Человек, который сам по себе на сто процентов: ни с блатарями, ни с «мужиками», ни уж тем более с администрацией. Ни в какие «семейки» не входит, ни за тех, ни за этих… Одним словом, один на льдине…
– Здорово… Это ж позиция…
Вот именно, продолжил про себя Смолин. Только не стоит рассказывать, каких трудов обычно стоит такую позицию отстоять и существовать ей в масть… Тяжеленько, мягко говоря.
– А
– Что?
– Ну, трудно сформулировать… Думала, ты мне сунешь сотку на такси и небрежно выпроводишь…
– Эт-то с какой стати? – искренне удивился Смолин. – У меня с женщинами бывало всякое, но нет как-то привычки небрежно их выпроваживать… С лестницы спускал, это – было. Но исключительно за дело. Заслужила, знаешь ли…
– Просто… Ты какой-то жесткий…
– Я не жесткий, милая, – сказал Смолин. – Я просто-напросто душой не расслабляюсь… ну, или очень редко.
– А я?
– А ты мне нравишься. Чертовски. Вот и вся сермяжная правда. Если тебя не пугает мужик на тридцать лет старше…
– А почему это он должен меня пугать? До сих пор не напугал… и не разочаровал…
Ее улыбка была не лишена лукавства – настолько, что в следующий миг простыня оказалась сброшенной на пол, девушка – сграбастанной, а малолетняя овчарка Катька – очень долго некормленой…
…Шевалье не выглядел удрученным или подавленным, но безусловно хмурым.
– Ты прости, что я раньше избегал конкретики, – сказал он, на миг отводя глаза. – Не всё было понятно…
– Что-то случилось? – спросил Смолин осторожно.
– То, что случилось, как раз кончилось… Я, знаешь ли, две недели ходил под статьей и подпиской о невыезде.
– Бывает, – сказал Смолин. – А можно полюбопытствовать, какая статья?
– Незаконное хранение огнестрельного оружия.
– Ну что же, – сказал Смолин. – В общем, вполне благопристойная статья для солидных людей вроде нас с вами. Ни пошлого «хулиганства», ни позорной «педофилии», ни чего-нибудь откровенно юмористического вроде «потравы посевов»… Комильфо… Шевалье, я и мысли не допускаю, что вы сдуру прикупили китайскую «тэтэшку», с которой собирались брать сберкассу. Дело пахнет антиквариатом, а?
– Именно, – старик улыбнулся чуть смущенно. – Огнестрелом я не увлекаюсь, в отличие от клинков, но ведь каждый человек имеет право на безобидный бзик… Короче говоря, пару месяцев назад совершенно случайно попался продажный наган. Смешно, но мне вдруг отчего-то чертовски его захотелось. Чтобы был, чтобы лежал в столе, чтобы его можно было время от времени достать и пощелкать… Отец вспомнился, быть может, я его наган с трех лет помню… Смешно, а?
– Ничуть, – искренне сказал Смолин. – Каждый второй вас поймет, не считая каждого первого – за исключением законченных пацифистов. Открою страшную тайну: я в жизни продал, наверное, с полсотни стволов – от кремневых восемнадцатого века до более-менее современных. И всегда, если время позволяло, на пару деньков оставлял себе поиграться. Это исконно мужское, Шевалье, что тут смешного…
– Роскошный был наган: девятьсот десятого года, самовзвод, с клеймом Сестрорецкого оружейного… Следовало бы, конечно, его привести в негодность, но я решил повременить. Можно было достать патроны, я хотел пострелять в тайге… Но ко мне неожиданно нагрянули. Нашли. Полное впечатление, знали, что искать. Тебе ничего не говорит такая фамилия – Летягин?
– Еще как говорит, – сквозь зубы процедил Смолин. – Слышали краем уха про наши неприятности? – Он зло покрутил головой. – Шевалье, и они вам начали тупо шить статью? Как примитивному ольховскому блатарю?