Антивыборы 2012. Технология дестабилизации России

Большаков Владимир Викторович

Куда ближе к пониманию истинной сути соборов и вообще русской политической традиции оказались сторонники авторитарной власти. Так, уже упоминавшийся генерал-майор А. Стерлигов в противовес разного рода демократическим проектам о создании парламентской республики в России, предложил «созвать также, как в 1613 году Чрезвычайный съезд представителей русских земель», а на нем «учредить Всероссийский Собор, памятуя, что он должен носить надпартийный характер». Этот съезд должен был вобрать в себя по его мысли депутатов всех уровней и представителей всех нынешних сословий. «Вот он и решит, — писал Стерлигов, — нужны ли России президент, западный парламентаризм» и т. д. Полагаю, что Александр Стерлигов был хорошо знаком с историей соборов на Руси и о разнице, подмеченной Ключевским, знал. Его рекомендации выбирать «авторитетных» людей, которые были бы подспорьем сильной авторитарной власти, не намного ушли от призывов воссоздать властные структуры времен Сталина, а

затем — Брежнева. Разница лишь в том, что Стерлигову нужен был во главе России не просто правитель с неограниченной властью, но монарх-самодержец. «В случае если наш народ, возвратится к авторитарно-самодержавной форме государственного устройства, — выдавал Стерлигов эти свои замыслы в уже упоминавшейся статье в «Правде» («Правда» от нее отмежевалась, сообщив, что публикует «личную точку зрения» Стерлигова. — Ред. ), — Всероссийский Собор созывался бы по инициативе Верховной власти…»

Идеи «красно-коричневого» Стерлигова странным образом совпали с идеей «карманного парламента» при сильном президенте, разработанной ближайшим окружением Ельцина в 1993 году. Эта его команда точнее, чем Горбачев, поняла русскую традицию демократии, когда принялась конструировать свой «собор» в полном соответствии с характеристикой Ключевского — как «пособие», как парламентскую подпорку президентской власти. Эта конструкция объективно стала рабочей при Путине, когда в Думе завоевала абсолютное большинство его «Единая Россия», а членов Совета Федерации перестали назначать без согласования с президентом. В 2004 г. Путин фактически отменил выборность глав субъектов федерации. Их кандидатуры должны были утверждать местные законодательные собрания, но по представлению президента. Парламент, таким образом, становился по сути дела «правительственным пособием» по Ключевскому. Объективно происходило возвращение к той же системе «карманных советов», которая была создана большевиками и ими же выдавалась за «народную демократию». То, что советы переименовали в «думы» «собрания» и мэрии, дела не меняло. «Карманными» стали не только обе палаты Федерального собрания, но и оппозиция, как левая, так и правая. Произошло это, увы, при полном безразличии народа к подковерным играм и сценариям кремлевских кукловодов. Это не означает, что русский народ пассивен и безразличен к тому, что происходит в его стране. Нация с трудом приходит в себя после развала нашего Отечества, впадая то в одну, то в другую крайность. Миллионы русских людей ищут истину на дне стакана. Многие миллионы отвергают такую модель поведения и ищут выход из того исторического тупика, в который загнали Россию господа реформаторы. Сейчас нация как бы сосредотачивается, сопоставляя свою жизнь до и после развала. Приговор будет вынесен своевременно и безоговорочно. И тут уже никому не удастся остаться в убежище равнодушия. Ведь речь пойдет именно о выборе той формы государственности, которая в наибольшей степени соответствует традициям, образу жизни и менталитету русского народа. А в моменты такого исторического выбора наш народ проявляет свои наилучшие качества.

Федор Достоевского писал в «Дневнике писателя» (Январь 1877):

«Чтобы судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы и в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия есть дар вечный, стихийный дар, родившийся вместе с народом и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет неповрежденный, в сердце этого народа»

Свой народ надо уважать и любить. Но не надо наделять его теми качествами, которых у него нет. Как очевидно, русский народ пока что достаточно пассивен в том, что касается защиты и «русской идеи», и русской разновидности демократии, да и самого себя тоже. От этой удивительной пассивности или по-современному — пофигизма, зверел еще наш «великий реформатор» Петр Первый, который у наших славянофилов не пользуется почетом. Хотя он для укрепления русской государственности и величия России сделал больше всех других российских самодержцев, перенимая именно в этих целях все полезное у Запада, перед которым он никогда не преклонялся. Это его фраза: «В Париже — воняет». Не привили на Западе Петру вкуса и к парламентаризму. На лондонских верфях он мог пропадать сутками, а в английском парламенте провел всего 15 минут, заметив, что для России «это не годится».

При Петре само по себе понятие «государственность» обрело совершенно иное измерение, что не могло не сказаться на формировании мировоззрения всей русской нации и, в частности, «русской идеи». «…Здравый смысл указывал, — писал Ключевский, — что власть не может быть сама себе ни целью, ни оправданием и становится непонятной, как

скоро перестает исполнять свое назначение — служить народному благу…»

Петр Первый как бы «перевернул в себе политическое сознание московского государя изнанкой налицо». Он первый почувствовал «долженства», т. е. обязанности царя, которые по его собственным словам сводились к «двум необходимым делам правления»: «распорядку» и «обороне», т. е. к внутреннему благоустройству и обеспечению внешней безопасности государства. Петр писал своему сыну: «Ты должен любить все, что служит ко благу и чести отечества, не щадить трудов для общего блага… За мое отечество и людей моих я живота своего (т. е. своей жизни. — Авт. ) не жалел и не жалею…»

Реформы Петра, однако, вызвали в русском народе повсеместное сопротивление. И не только потому, что Петр тысячами гнал в гиблые северные болота крепостных и вольных, на чьих костях поднимался Санкт-Петербург, и в сражения за выходы России к морю. Для сознания и житейской практики русского человека того времени альтруистический подход Петра к служению своей Родине был непривычен и неприемлем. Служение государству и обществу нормально воспринималось в допетровское время, «как повинность или средство для устройства личного и семейного благополучия». Заповедь любить ближнего своего и «полагать за него душу» (т. е. отдавать жизнь. — В.Б. ) русские еще и в петровские времена воспринимали в рамках скорее племени и рода, чем в масштабах великорусской, а затем уже и общероссийской общности.

Менялось и понятие об общем благе. Древнерусский человек, — писал Ключевский, — «в минуты всенародного бедствия… мог чувствовать в себе готовность умереть за отечество, потому что, защищая всех, он защищал и самого себя, как каждый из всех, защищая себя, защищал и его. Он понимал общее благо, как частный интерес каждого, а не как общий интерес, которому должно жертвовать частным интересом каждого. А Петр именно и не понимал частного интереса, не совпадающего с общим…» (Неудивительно, кстати, что Петра боготворил Сталин.) Так «западник» Петр формировал и развивал русское национальное самосознание, а вместе с ним и «русскую идею». Он поднял ее до неведомых прежде русским высот государственности и соборности, обучая их той духовности, которая немыслима теперь без самопожертвования во имя Родины, без чисто русской открытости другим народам и готовности за них, как говорят на Руси, «пострадать», «душу и живот положить», т. е. защитить их пусть даже ценой больших жертв и собственной жизни.

Христианская идея любви к ближнему с возникновением Российской империи и формированием нации должна была принять не просто общегосударственный, но и двуконтинентальный, евроазиатский масштаб, а в дальнейшем — и общечеловеческий. Восприятие этой христианской идеи в новом геополитическом измерении для русских облегчалось тем, что они традиционно ощущали свою принадлежность к дохристианскому праславянству. И хотя самосознание славян, как единого целого, — исторически спорно, а в наше время, после того как в конце XX — начале ХХI века мы наблюдали межславянскую резню в Югославии, антирусские погромы на Украине, и бегство братьев-славян из Болгарии, Чехии, Словакии и т. д. в НАТО, спорно тем более, все же у славян больше оснований говорить о единстве, чем скажем, у народов англосаксонской группы языков.

На русофобской псарне

Создание Российской империи качественно изменило самосознание великороссов. Как государственный народ, вокруг которого объединялись многочисленные «младшие братья», русские должны были научиться, во-первых, принимать их, как равных, и, во-вторых, уметь и за них сражаться, как за самых своих ближних из родных племен.

За два с лишним века после смерти Петра русские сумели осознать себя действительно «соборным» народом, объединив и интегрировав десятки новых народов и народностей в свое многонациональное государство. Дружба между ними существовала и в царской России. Вопреки любимой Лениным фразочке маркиза де Кюстина о том, что Россия была якобы «тюрьмой народов», именно жизнями русских солдат она спасла от геноцида Грузию и Армению, от взаимоуничтожения — ряд племен и народностей Средней Азии и Кавказа. Не говоря уже о том, что дала многим из этих народов письменность. И, если сравнивать, то в царской России даже этносы Севера не вымирали такими темпами, как северные народы и индейцы в «свободной» Америке и ныне — в демократической России.

Ни один народ, и русский тем более, не заслуживает презрительных характеристик, сколько бы отдельные его представители не давали для этого повода. Между тем на материале истории любого народа можно выстроить линию обвинения и обвинить во всех смертных грехах уже не отдельных его представителей, а всю нацию.

Разве не было у французов Вандеи, где революционный генерал Turreau в ночь с 27 на 28 февраля 1794 года расстрелял 500 человек стариков, женщин и детей в деревне Люк? А разве не было в те годы в г. Медоне под Парижем мастерской для выделки человеческих кож, которые сдирали с гильотинированных «врагов революции»?