Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10

Хорватова Елена Викторовна

Вадим Арнольдович, встречаясь со своим товарищем, мог только вздыхать, давно уже отказавшись от попыток его вразумить наставлениями на путь истинный. Вот и теперь, подъехав к ужасному дому, в котором был вынужден поселиться Григорий Александрович, Гесс только вздохнул.

Несмотря на будний и поэтому рабочий для большинства людей день, Саевич был у себя, если, конечно, определением «у себя» можно было назвать темный, сырой, запущенный угол в полуподвале, отделенный от нескольких других углов, занятых такими же бедолагами, даже не стенкой, а попросту ширмой.

Объяснялось это просто: служба Григория Александровича строилась по скользящему графику «сутки — работа; двое — свободен». И получилось — для

Вадима Арнольдовича, знавшего рабочее расписание Саевича, очень удачно, — что именно в тот день, о котором мы повествуем, Григорий Александрович наслаждался свободой. Безусловно, и при этом существовал риск не застать его дома — вообще-то фотограф далеко не всегда просиживал сиднем в подвале дни напролет, — но Гесс, приняв во внимание (позвонить он не мог, так как ни, разумеется, в подвале, ни во всем доме вообще никакого телефона не было) отвратительную погоду — хотя и сравнительно теплую, но талую и промозглую, — рискнул и выиграл. Саевич, обнищавший настолько, что не имел ни подходящего для такой погоды пальто, ни ботинок, которые не пропускали бы воду, вынужденно сидел у себя, хотя, вероятно, и был бы не прочь прогуляться и поэкспериментировать с одним из своих новых изобретений. Однако ботинки приходилось щадить для выхода на службу: если их промочить, едва ли они успели бы достаточно просохнуть.

Спустившись по неимоверно грязной и попросту страшной — лишенной хоть какого-то ограждения — лестнице, Вадим Арнольдович, с неудовольствием постаравшись обстучать перепачканную известкой перчатку (спускаясь, он вынужденно придерживался за стену), толкнул дверь в подвал и сразу очутился в первом из сдававшихся внаем угле.

Угол этот занимал какой-то старик с внешностью неординарной, выдававшей былое величие, но полностью разрушенной затянувшимся алкоголизмом и лишь чертами прошлого намекавшей на некогда живой ум. Сколько бы раз и в какое бы время Вадим Арнольдович ни оказывался в этом помещении, старик неизменно был пьян и либо просто и безрадостно сидел прямо на полу у колченогой табуретки со стоявшей на ней почти опустевшей бутылкой, либо лежал — тоже на полу — в тяжелом забытьи. Вот и теперь старик, глядя на треть всего лишь заполненную бутылку так, как могла бы отчаявшаяся мать смотреть на смертельно больного ребенка, не обратил на Гесса никакого внимания.

В следующем, через ширму, угле проживала отвратительного вида старуха. Насколько Гессу было известно, когда-то она была солдатской женой, и муж ее «квартировал» тут же, неподалеку — в солдатской казарме лейб-гвардейского гренадерского полка, — но было это очень давно. Солдат погиб при каких-то темных обстоятельствах — информацию в полку тогда постарались максимально запутать, а позже она уже никого и не интересовала, — а его — теперь уже вдова, а не жена — так и осталась в этом же доме, сменив квартирку под крышей на угол в подвале. С годами она превратила «свой» угол в настоящую свалку невообразимого хлама: какое-то тряпье, жестянки, коробки, бутылки валялись кучами на давным-давно немытом полу, и запах от всего этого поднимался соответствующий — на удивление несильный, но настолько омерзительный, что слабость его ничуть его не оправдывала.

Старуха, как и старик в предыдущем углу, тоже всегда оставалась совершенно безучастной к тем, кто проходил мимо нее. Она, не оборачиваясь даже, продолжала возиться в какой-нибудь из куч, почему-либо потребовавшей ее внимания. Гесс полагал, что старуха выжила из ума: ее бормотание, всегда монотонное и неразборчивое, мало походило на человеческую речь. Во всяком случае, на речь человека, находящегося в здравом рассудке.

Наконец — и снова за ширмой, — в третьем угле помещался тот, ради кого Вадим Арнольдович и являлся в этот Богом забытый, а может быть, и проклятый дом — Григорий Александрович. Этот угол, как и угол

старухи, тоже был неимоверно захламлен. Но находившийся в нем хлам был совсем иного рода. Прежде всего, в глаза бросались различные металлические предметы с необычной поверхностью — блестящей, как будто бы даже отполированной. Чем они были раньше, сказать было невозможно: вероятно, и сам Григорий Александрович затруднился бы дать им «служебное» определение, свойственное им в прошлой жизни. Но для чего они были собраны здесь, сомнений не представляло: Григорий Александрович приспосабливал их… на роль зеркал! И не только зеркал «стационарных», если можно так выразиться, но и зеркальных элементов в конструируемых им аппаратах.

Однажды — и, вполне вероятно, это было первым вообще в истории фотографии обсуждением такого рода — Григорий Александрович сказал Гессу:

— При помощи зеркал можно добиться удивительных вещей. Зеркала не только меняют направление света, но, похоже, и сами свойства света, если ты понимаешь, о чем я. Кроме того, зеркало — такой же оптический элемент, как и все остальное, с той только разницей, что свойства зеркал не только природного, но и математического рода, а значит, их можно настраивать и определять по собственному выбору и в строгой зависимости от нужд фотосъемки. Я уже не говорю о том многообразии специальных эффектов — от шуточных до очень даже серьезных, — которые можно получить, как применяя зеркала, так и меняя их настройки.

— Но почему металлические?

— Ты удивишься, — Григорий Александрович протянул тогда Гессу кусок железки и взявшийся откуда-то кусок оконного стекла, — но металл, как правило, существенно легче стекла, а это, согласись, немаловажно. Особенно в тех случаях, когда ты один и тащишь все снаряжение на себе. Металл не настолько хрупок, и это его качество поистине драгоценно. Ведь сколькими злосчастными потерями фотография обязана в самый неподходящий момент разбивавшемуся стеклу! Сколько трудов было положено зря и сколько работ утрачено навсегда. И все только потому, что кто-то, оступившись, ронял вот это!

Григорий Александрович принял из рук Гесса стекло и небрежным жестом — без силы, просто эффектно для демонстрации — бросил его на пол. Стекло с неприятным звуком хрустнуло и распалось на несколько частей.

— Есть и еще один момент: металлы легче поддаются обработке. Вот, посмотри.

Григорий Александрович подал Гессу нехорошего вида зеркало: старое, щербленное, с облезшей местами амальгамой. Отражение в нем получилось неважным: Вадим Арнольдович выглядел в нем так, словно только что проглотил несвежую устрицу. Но, похоже, совсем не это волновало Саевича. Он вынул из сваленных вместе вещей очередную отполированную железку и тоже подал ее своему товарищу.

— Ну, полюбуйся!

— Ты это называешь отражением?

Вадим Арнольдович выглядел разочарованным, и было отчего. Если в обычном, пусть и потрепанном, зеркале отражение было хотя бы узнаваемым, то смутную тень на полированном металле не узнал бы вообще никто. По сути, это было не отражение даже — в привычном значении термина, — а силуэт, который мог оказаться чуть ли не чем угодно.

Григорий Александрович потер руки и усмехнулся:

— Представь, что поверхность этой железки очищена от патины. Что, как ты думаешь, произойдет?

Гесс немного помялся, колеблясь с ответом, но все же предположил:

— Она просто будет меня слепить. Никакого отражения на ней я вообще не увижу!

— Правильнее сказать, — Григорий Александрович, хотя по форме и начал возражать, но головой кивнул согласно, — ты будешь ослеплен и не увидишь собственное отражение не потому, что его нет, а потому, что таково свойство твоих глаз. Они не приспособлены к восприятию столь мощного потока света. Но фотоэлементы, даже самые простые, — совсем иное дело!