Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
— Да вы, я вижу, сама простота: особенно в подборе выражений!
Сушкин спохватился:
— Говоря просто, я просто явлюсь в этот притон и побеседую с его обитателями по душам!
— И вас, — подхватил Николай Васильевич, — просто прирежут. Как — уж простите — барана!
Сушкин не удержался от улыбки:
— Возможно. Но все же — вряд ли.
— И тем не менее, — возразил Николай Васильевич, — этого «всё же» достаточно, чтобы я не позволил вам пуститься в такую… авантюру!
Сушкин опять улыбнулся:
— Боюсь, Николай Васильевич, мы вновь возвращаемся
— То есть?
— Ну как же: в вашей ли власти запретить мне действовать так, как я этого хочу и при условии, конечно, что сам я никаких законов нарушать не намерен?
Николай Васильевич не только понял, но и восхитился:
— Нет, Сушкин, — сказал он, тоже улыбаясь, — я дал вам неверную характеристику: вы — не странный человек. Вы — самый отчаянный засранец, каких я только видел на своем веку, а уж засранцев-то я повидал немало! Будь по вашему!
Николай Васильевич встал, поднялся со стула и Сушкин:
— Значит, по рукам?
— По рукам!
— И все обиды прощены?
— Полностью!
Сушкин поклонился и вышел.
26.
— Я, — говорил Сушкин, потягивая «грог», — поступил именно так, как и сказал Николаю Васильевичу. С той только разницей, что отправился в притон не тем же вечером, а на следующее утро. Мне показалось, что утро — более подходящее время для такого рода визитов!
Резоны мои были таковы.
Во-первых, если уж речь и впрямь идет о притоне, то поздний вечер и ночь — время самой-самой активности, а лезть в логово медведя аккуратно когда он голоден — не более чем разновидность суицида.
Во-вторых, утро для ночных пташек — период расслабленности: вроде бы как всё уже сделано, а что не сделано — отложено. Расслабленный же организм отзывчивей на доводы рассудка и на воззвания к остаткам совести.
Наконец, в-третьих, утро — вообще не те часы в сутках, в которые — если, конечно, верить статистике преступлений — люди, кем бы они ни были, склонны махать кулаками, палить из револьверов или натягивать на пальцы кастеты. Утром не происходит ничего. Разбойник и жертва мирно соседствуют за яичницей или что они там предпочитают на завтрак!
Я рассуждал именно так и поэтому, повторю, именно утром — достаточно рано — отправился в адрес.
Свет едва-едва занимался, но вообще светало быстро, и когда я оказался подле этого самого дома, только в проулке еще оставались ночные тени. Вид дома по первому впечатлению поразил меня не меньше, чем вас. Да что там — не меньше! Я стоял, буквально разинув рот, и пялился, пялился, пялился на этот страх Господень, не в силах оторваться от созерцания! Какие только уродства мне ни доводилось встречать за мою репортерскую деятельность, но ничего подобного я доселе не видел! Я даже не предполагал, что нечто подобное может существовать в природе, даже в провинции где-нибудь, а уж чтобы в столице…
Как бы там ни было, но за этим занятием — ошарашенным разглядыванием дома — меня и застали. Я даже не заметил, как кто-то появился
Сказать, что я подскочил, — не сказать ничего! Я взвился едва ли не до небес: ведь и у меня тоже есть нервы! А затем круто обернулся и оказался лицом к лицу с ухмылявшимся типом самой неприятной наружности: одет он был бедно и грязно, головной убор не носил, волосы не мыл, руки не укрывал перчатками… Его руки вообще произвели на меня самое гнетущее впечатление. Вы когда-нибудь видели руки крестьянина?
— Ну… — поручик растерялся: вопрос застал его врасплох.
— А я, — продолжил Сушкин, — видел, и не раз. Руки крестьянина грубы, сильны, бывают грязными, но это — руки человека трудового. У типа же, который хлопнул меня по плечу, были руки бездельника!
— Как это?
— Очень просто. Его пальцы не носили следов никакого труда. Они не были деформированы профессией. Вот, посмотрите! — Сушкин вытянул перед поручиком свою собственную ладонь. — Замечаете что-нибудь особенное?
Поручик присмотрелся и кивнул:
— Указательный палец немного искривлен, на его боковине — шишка.
— Верно! — Сушкин посмотрел на поручика с одобрением. — Это — следствие того, что я много пишу. Таким образом, только по одной этой характерной примете наблюдательный человек сразу же скажет: господа, перед нами бумагомаратель! А вот по вашим собственным рукам…
Поручик непроизвольно спрятал руки под стол.
Сушкин усмехнулся:
— По вашим собственным рукам, Николай Вячеславович, ясно безошибочно: вы — солдат. Вы провели годы в упражнениях с саблей и продолжаете упражняться.
— Однако!
— Да.
— И?
— Вот я и говорю: у того человека были руки бездельника! А знаете, что это означало?
— Что?
— Не больше и не меньше: передо мной — состоятельный господин, причем состоятельный от рождения! И состоятельный настолько, что ему вообще никогда не было нужды заниматься хоть чем-то. И при этом — порочный до мозга костей, потому что только полностью развращенному человеку уютно без работы.
Это неожиданное утверждение заставило поручика усомниться:
— Да бросьте! — воскликнул он. — Это — ерунда. Это…
Сушкин перебил:
— Нет, мой друг, не ерунда. Насколько бы ни был богат человек, какой бы досуг он ни мог себе обеспечить, его всё равно подбивает на деятельность. Нормальный, здоровый — физически и душевно; главное, конечно, душевно… так вот: здоровый человек не знает покоя в досуге. Он учится, когда время учения. Воюет, когда время войны. Служит по ведомствам, когда время службы. А если и не служит, то трудится иначе: то Пушкиным, то Гоголем, то Брюлловым каким… а нет — так Пржевальским на частный манер! Или даже просто вдет хозяйство, вникая в его тонкости вроде лучших сортов озимых или усовершенствованной конструкции сеялки! Но чтобы человек был празден совершенно — такого не бывает. Совершенная праздность — болезнь, тяжелое душевное расстройство, а совершенно праздный может быть только одним — законченным в злодействе негодяем!