Антология осетинской прозы
Шрифт:
— Слушаю тебя, Бердзенов-сын, и вижу: сами с усами, но без запасных частей. Плохо, что тракторы разваливаются. Но еще хуже, что дисциплина разваливается. А? — Дзамболат смотрел на парня и думал о нем с теплотой: «Толковый растет хозяин. Только бы не погряз в ссылках на нехватку этих самых злосчастных запасных деталей…»
Асламбег настороженно выпрямился.
— Дисциплина? Откуда ей быть? У людей всякая охота отпала работать. Некоторых кольями не выгонишь из дома. Задарма вкалывать, говорят, дураков нет. А трудодни свои, говорят, возьмите себе…
— Надо уметь
— Сколько можно давить на сознательность? Голодное брюхо, оно и к работе глухо. Несколько лет подряд на свои трудодни наши колхозники получают лишь крохи. Пустой мешок стоять не будет, как ни воздействуй на него, — ершисто отвечал учетчик.
— Платите же, платите натурой! — Бексолтан тоже повысил голос.
— Какой натурой? Где ее взять? До последнего зернышка все сдаем.
— Речи твои не комсомольского вожака! Государство наше из руин поднимали. Не ко мне домой, и не к Дзамболату привозите, а в закрома…
— Ты подожди, Бексолтан, подожди. Не загоняй парня в в угол. Он и сам достаточно силен в политике, подкован. Ты вот что скажи, Асламбег… Как сам-то думаешь, какой выход из ситуации тебе самому видится.
— Какой из меня советчик… Но люди, умудренные жизнью, говорят… Аузби. Вам что-нибудь говорит это имя? Старый большевик, пятеро сыновей все его погибли на фронте. — Асламбег счел нужным добавить к характеристике Аузби и это. И вопросительно посмотрел на Дзамболата.
— Аузби? Отлично знаю. Да, как он, не хворает ли? Непременно передашь ему от меня сердечный салам. И что же он говорит, уважаемый Аузби?
Бексолтану все больше не нравился разговор. Этот старик Аузби мог пройтись и по его адресу. Неужели сейчас Асламбег… Но — нет, не до того глуп. Одернуть бы юнца, да Дзамболату хочется «говорить с народом». Остается и самому напустить на себя вид крайне заинтересованного человека…
— Передам. Обязательно, — обрадованно согласился Асламбег. Он чувствовал, что Дзамболат говорит с ним не из праздного любопытства. А Бексолтан пусть дуется себе. Пусть еще радуется, что скажу не все, что думает Аузби о сыне Дзарахмета. — Да. Аузби часто повторяет, что будь жив Ленин, он бы что-нибудь придумал… Надо, говорит, чуть ослабить вожжи, не так приструнивать народ…
— Как это понимать? Интересно, интересно, — Дзамболат подбадривал Асламбега, видя, что тот косит глазом на Бексолтана.
— Конкретно? Например… В нашем колхозе большой фруктовый сад. Каждый год гибнут тонны, потому что некому вовремя собрать урожай. Можно же, например, сказать народу: собери пять корзин яблок, а шестая — твоя? А под снегом сколько кукурузы остается по той же причине? Но не смей взять домой ни одного початка… за труд…
— Ого, возврат к издольщине! — воскликнул Бексолтан как-то торжествующе, словно поймал Асламбега наконец-то на явной крамоле. — Никто вам не позволит повернуть вспять социалистический метод хозяйствования. То, что предлагает уважаемый Аузби, — это подрыв основ государства… — Он бы еще продолжил свою тираду, но споткнулся на укоризненном взгляде Дзамболата и прикусил
— Наше государство Антанте не далось, фашистскому чудовищу хребет сломало, а тут у колхозника корзина яблок и мешок кукурузы будет, так это уже подорвет боевую башню? — Асламбег отвернулся к стене, будто обидевшись, что ему приходится втолковывать первому секретарю райкома партии такие истины.
Дзамболату все больше нравился этот колкий парень, не научившийся вилять. «Ленин бы придумал…» А мы-то на что? Мы? Я? Нельзя обойти молчанием задиристую речь комсомольского секретаря — это не только его слова…
— Тут, Асламбег, и придумывать нечего. Все в наших руках. Государство передало народу землю на вечное пользование. И ею не кое-как следует пользоваться, а с наибольшей отдачей. Работай так, добивайся таких урожаев, чтобы и государственные планы хлебозаготовок выполнять и свои закрома подчистую не выметать. Каждый на своем месте всей душой должен болеть за общее дело. К этому призывают решения Пленумов ЦК партии, — говорил Дзамболат, а внутренний голос подсказывал, что не много проку во всем известных словах, только и имеющих вес потому, что их произносит сам первый секретарь обкома. Ему было не по себе перед этим славным юношей, но ничего другого он сказать не мог.
Бексолтан слушал его с таким видом, будто Дзамболат не говорил, а изрекал истины непреходящие, достойные быть запечатленными на скрижалях истории. Слушал, энергично мотал головой, выражая полное свое согласие.
Асламбег оставался безучастным. Все это он знал из газет, все это набило ему оскомину. Будем работать — дай технику. Будем работать — отдай заработанное. Не на дядю работаем, но как ни крути, так и получается на деле. Но Дзамболат хоть честен: чувствуется, что сам недоволен своими словами, а другое сказать — и он не вправе, и над ним есть, кому указывать… Все понимал Асламбег, но от этого ему не то чтобы становилось легче, а еще тяжелее было на душе.
Первым поднялся Дзамболат.
— Вижу, Асламбег, не удовлетворили тебя мои речи. Но ты умный. Подумай, посмотри шире, придешь к тому же. А вот побелить стан, надеюсь, извести найдется… Или прислать?
— Нет, нет, найдется.
— Вот и смотри в этот корень и учи тому же своих комсомольцев: не ждать манны небесной. Вся надежда на вас, — и неожиданно для себя самого Дзамболат процитировал Маяковского: «Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым!» Ни в коем случае не падать духом.
Лицо комсомольского секретаря оставалось непроницаемым, точно он слушал приказ подняться в атаку с палкой наперевес вместо винтовки…
Великих нартов не зазорно было усадить за такой стол. Олибахи и фидчины, отварное мясо и рагу по-осетински, розовые мясистые помидоры, сахаристые на изломе, цивжидзахдон со сметаной, нурдзахдон на бульоне, зеленые стручки горького перца. В тонкостенном вместительном графине слезой сверкала процеженная через вату арака двойной перегонки, в глиняном расписном кувшине темнело бархатное пиво; серебряные ложки и вилки старинной работы, хрустальные рюмки и фужеры.