Антология осетинской прозы
Шрифт:
— Я беспокоюсь не за трактор, а за тракториста…
Следы четырехкорпусного плуга были видны, а где был трактор, я рассмотреть не мог, даже когда мы вошли в ущелье Шофер уже изменил свое отношение ко мне, сам стал высматривать трактор и высадил меня, лишь когда увидел его.
…Ни на машине, ни под ней Оксаны не было. За минуту я промок весь до нитки, а что делать — в голову не приходило. Небо грохотало, дождь хлестал вовсю, молнии одна за другой перерезали своими огненными ломаными полосами небо. Куда могла пропасть девушка? Я уже совсем пал духом, но вдруг, когда грохот ненадолго стих,
— Аг-ро-ном! Май-рам!
Оглянувшись, я заметил пятно на дороге над ущельем. Побежал.
…Когда я ее нашел, она была вся мокрая, как утопленница, растрепанные волосы висели мокрыми прядями, закрывая лицо. Она дрожала от холода, зубы у нее стучали.
— Идем, Оксана, — я тоже дрожал, наверно, от волнения. — Идем отсюда. Здесь недалеко шалаш.
— В такую-то грозу?
— Да ведь мы и так мокрые… какая разница…
Мы побежали. Я схватил ее за руку, боялся, чтобы она не упала. Но она отдернула руку и побежала впереди меня. Шалаш стоял под огромной развесистой ольхой. Крыша его была обтянута толем и не протекала, но он был залит снизу. Я вбежал внутрь и сразу оказался в воде. Мне удалось вскочить на камень очага посредине шалаша. Я крикнул Оксане:
— Прыгай ко мне на камень! Так не ступай — здесь кругом вода.
Мы протянули друг другу мокрые руки. Поставив ее на камень, я сам пристроился на чуть торчащем из воды обрубке дерева. Оксана прерывисто вздохнула, провела ладонями по лицу, откинула мокрые пряди.
И вдруг раздался мощный удар грома. Показалось, будто над нашей головой дерево разлетелось на щепки. Оксана закричала, пошатнулась, и я подхватил ее, иначе она соскользнула бы с камня в глубокую лужу. Я и сам не удержался на своем обрубке, но теперь мне не было дела до того, что ноги: мои почти по колено в воде. В моих объятиях была любимая! Сознание затуманилось, я ничего не помнил, ни о чем не думал, ничего не понимал. Прижав к себе изо всех сил, целовал ее. И в таком был тумане, что до сих пор не помню, как она выбежала, как ей удалось развернуться, чтобы огреть меня увесистой пощечиной. Помню только, что я выскочил вслед за ней и кричал во все горло:
— Оксана!
Но грохот с неба, заглушал мой голос, и за сплошными потоками дождя ничего не было видно: куда она умчалась, что с ней стало, — ничего не мог я разглядеть, увидеть, — исчезла, как капля воды в песке… Я бегал, как ненормальный, то в одну сторону, то в другую, и до трактора добежал — нигде ее не было.
Сразу скажу вам — оказывается, она под этим ливнем, когда все небо сверкало и раскалывалось, добежала до самого стана, — километров пять. А в стане никого не было, никто не видел ее, не помог… Если бы ей сразу дали выпить горячего, переодели, укутали, может быть, ничего бы не случилось.
Вечером пришли женщины. Она вся в жару, плачет и дрожит… Я тоже пришел туда вечером, меня к ней не пустили.
А потом ее отвезли в Архонку, ее родную станицу, и станичный врач каждый день навещал ее. Еще бы — воспаление легких в тяжелой форме.
Месяц пролежала Оксана в доме матери. А как я провел этот месяц, лучше не рассказывать.
Целыми днями носился, не зная покоя. В самый разгар летних работ каждый час на учете, люди
Она поверила мне, пошла со мной, думала — я ей помогу, укрою, от дождя, а я… набросился, как волк на ягненка… И ни слова не сказал… Даже если она догадывалась, что нравится мне, все равно после такого поступка возненавидела… И от ненависти, страха убежала в дождь, в холод… Если погибнет, значит — я убийца!
Дом Оксаны стоит на краю станицы, огород их, обнесенный плетнем, совсем недалеко от реки Архонки. Я пробирался к огороду со стороны кладбища. Перелезал через плетень и, притаившись в кустах, не сводил глаз с дома.
Однажды я просидел так до утра — не мог уйти, потому что огонек в окне у них светился, мать Оксаны и соседка с дочерью сидели у постели больной всю ночь. Я не дыша следил за ними, настороженно вслушивался во все звуки. Утром ушел, так ничего и не узнав о состоянии девушки, заболевшей из-за меня, из-за моей грубости, неловкости. На улице мне удалось пристроиться на попутную машину с цистерной, в которой везли барду. Приехал на работу, надышавшись терпким запахом барды, усталый, измученный бессонной ночью и, главное, — тревогой. Перед глазами все время мелькали страшные виденья.
Наверное, враг не придумает для человека столько горя и несчастий, какие нарисует воображение. В полдень я уже решил, что Оксана больше не встанет. Оставив людей в поле, я вышел на дорогу. В сторону Архонки двигался грузовик, полный пшеницы. Он проехал мимо: шофер даже не взглянул на меня. Но, на мое счастье, на повороте машина остановилась, я в момент догнал ее, влез в кузов и повалился на пшеницу. Ни шофер, ни человек, сидевший рядом с ним, не заметили этого. Так я доехал до станицы и, спрыгнув на повороте, поспешил в сторону кладбища, откуда я обычно добирался до огорода Оксаны. Представляете себе мой ужас, когда я увидел, что несколько человек копают могилу!
Ноги мои подкосились, я не мог двигаться и опустился на землю. Кончилась моя жизнь… Теперь только я понял, что такое настоящая любовь. Нет ее, моей любимой, — нет и меня; не для чего утром вставать, ходить на работу, есть, одеваться… Пустота кругом, а внутри — только измученная совесть и черная тоска.
Наверное, я так бы и сидел, не вставая, но почувствовал, что меня всего обжигает. Муравьи — вот кто пришел мне на помощь! И вдруг мелькнула надежда… Вернее, слабая искорка надежды… Вдруг не для нее, не для Оксаны, копают могилу? Пойти и спросить…
Но было страшно: а если они скажут то, что я так боюсь услышать…
Один из копавших отошел от других, подошел ближе ко мне. Замирая, заставил я себя произнести:
— Кто умер?
Парень провел тыльной стороной ладони по лбу, стряхнул пот и ответил:
— У Сердюковых вчера старушка померла…
Я схватился за голову, радостно взвыл, потряс парня за плечи, захохотал и со всех ног бросился в сторону огорода Оксаны…
Вслед мне неслось:
— Псих какой-то!