Антология русской мистики
Шрифт:
Она быстро шла по аллее, устремив беспокойный взор на скамейку. Увидев, что на ней уже нет книги, она вдруг умерила шаги. Она тихо подошла к скамейке, бросилась на нее, как бы от усталости, и, закрывая глаза платком, болезненно выдохнула из угнетен ной груди несколько слов по-французски:
— А!.. Теперь мне легче!.. По крайней мере, хоть один человек в свете будет сожалеть о моем несчастии! Просидев четверть часа в глубокой задумчивости, она вдруг вскочила с места и воскликнула почти вне себя: — Я несчастна!.. я сделала глупость!.. Дай Бог, чтоб он был великодушен!..
«О, не опасайся, бедная Зенеида!» — со своей стороны воскликнул я в душе, восторженный ее доверенностью
Почти не помню, что со мною делалось потом…
Как сильно моя судьба занимала Зенеиду! Как часто и с каким дружеским вниманием слушала она юные мои мечтания и рассматривала живописные планы только что начинавшегося существования моего в мире! Женитьба тоже бывала предметом наших рассуждений; мне тогда было двадцать два года. Я говорил ей, что женюсь только на той, которую она для меня выберет. И я говорил это очень серьезно, не думая даже о важности подобного предложения. Она приняла поручение, как нежная сестра, дело это было решено между нами — даже утверждено мужем Зенеиды, который, в своей конской игривости, говаривал мне с хохотом: «Ну, уж выберет она вам невесту! Чувствительности будет на миллион, а приданого на копейку!.. Поверьте мне, любезный Н***, что женщина без приданого все равно, что кошелек без денег».
Мы часто рассуждали с нею об этом поручении. Ужасный вечер!.. Как сильно врезался он в мое сердце! Сколько он стоил мне здоровья!.. мне, и ей тоже!..
— Вы знаете, как мы вас любим! — сказала она мне растроганным голосом, сидя со мною одна — что весьма редко случалось — в роще, потерявшей уже свой блеск и свежесть от холодных ночей августа. — Мы считаем вас более, нежели нашим сыном…
Она принуждена была сама улыбнуться при этом слове: я был моложе ее только двумя годами.
— Хорошо! — сказал я. — После этого вступления я должен ожидать, что вы дадите мне родительское наставление, чтоб я был пай, умница, не делал глупостей… Слушаю, добрая маменька!
Она рассмеялась.
— Нет, не маменька! — сказала она. — Я бы желала носить, в рассуждении вас, совсем другое звание, и качество вашей сестры более льстило бы моему самолюбию. Хотите ли принять из моих рук невесту?
— Лишь бы не госпожу Г***.
Госпожа Г*** была общая наша соседка, красавица прошлого столетия, искавшая себе жениха по всем смежным садам.
— Не бойтесь! Я лучше отдам в ваши руки судьбу родной моей сестры.
Это мысль мгновенно прельстила мое воображение: я видел в ней средство определить чем-нибудь род нашей дружбы; я чувствовал только счастье называть Зенеиду сестрою и, в первое мгновение, не подумал даже о той, которая долженствовала быть моею женою. Я принял с восторгом ее предложение. О, как она была счастлива в ту минуту!..
Целый вечер говорили мы с нею об этом. Лиза была красавица и очень добрая девушка. Ей тогда был только шестнадцатый год. Следственно, было еще довольно времени, чтоб приготовиться к супружескому сану и насладиться прелестью важной тайны, которая отныне связывала меня с Зенеидою. Но в течении разговора о супружестве трудно было избегнуть вопроса о любви.
— А любовь? — сказал я. — Мы совсем забыли об этом ничтожном деле!
— Лиза вас будет любить! — сказала она с жаром. — О, она будет любить вас!.. Вы в состоянии сделать ее счастье!.. Вы его сделаете!.. Я отвечаю, что она вас будет любить.
— А я?
— Вы тоже будете ее лю…
Голос ее пресекся в половине слова: она потом повторила его вполне, но слабо, с большим усилием, и лицо ее попеременно покрывалось то румянцем, то бледностью, и уста её дрожали: она не могла скрыть
— Вы располагаете моим сердцем, — произнес я рассеянно, борясь с собственными чувствами, уже похищаемый внезапно нахлынувшим потоком печальных мыслей, — вы располагаете моим сердцем, не зная… в состоянии ли я любить что-нибудь вне того, что…
Она молчала. Грудь ее вздымалась. Мрачные думы быстро проходили по расстроенному лицу. Все нежное ее тело дрожало как от испуга или как в припадке лихорадки. Мы почувствовали нашу неосмотрительность!..
Она хотела что-то сказать, и сильный вздох поглотил ее слова. Мои уста казались склеенными. Я схватил шляпу; она вскочила с места в то же время.
— Прощайте, прощайте! — сказала она вне себя. — Я безрассудна!..
— Простите! — сказал я с отчаянием. — Забудьте!..
— Да! да!.. — воскликнула она раздирающим голосом, опрометью удаляясь с крыльца в залу.
Я ушел домой. Колени шатались подо мною, голова горела, дачи и деревья кружились радужным жерновом около меня. Состояние моей души было ужасное. Сорванный вихрем дум, мой ум носился высоко, в пустом пространстве, где прежде обитали мои мечты и надежды, или падал и разражался о темные вершины будущности, низвергаясь из одной пропасти в другую, не видя выхода из этого бесконечного ряда жерл страдания, смуты, опасности.
Я поистине не знал, что с собою делать и как исторг нуть бедную Зенеиду из этого плачевного состояния души. Я готов был тотчас пожертвовать собою и предложить свою руку молодой Лизе: быть может, Зенеида мало-помалу привыкнет к родственным сношениям с врагом своего спокойствия и, в чистом своем воображении, назовет братнею любовью то чувство, которое теперь разоряет ее сердце и усугубляет несчастие?.. Но в таком случае надобно пожертвовать и невинною Лизою! — я не могу любить ее; я буду принужден обманывать ее всю жизнь. Можно ли надеяться, что ревность не вольет новой чаши яду в сердце Зенеиды?.. Она не могла даже вымолвить, что я буду любить другую! Страсть пылает в ней со всею силою — с целым напряжением жизни, личной обиды и домашнего несчастия. Боже мой! Боже мой! что будет с нею, когда к судорожным усилиям, которые употребляет она теперь для подавления в себе пожирающего ее пламени, присоединятся еще мучения ревности!..
Я терялся в соображениях и, думаю, был несчастнее самой Зенеиды. Жестокое положение!..
Я не видал Зенеиды несколько дней сряду и не искал встречи с нею. Впрочем, и сама она не показывалась. Они съезжали с дачи 25 августа. Я намеревался прожить за городом еще десять дней. Уединение в месте, освященном ее страданиями, обещало моему воображению какую-то прелесть ночного ужаса на кладбище: я желал насладиться ею непременно.
Накануне того дня муж ее пришел ко мне и обременил меня упреками, что я их забываю. Он всегда был чрезвычайно вежлив со мною, — и мне кажется, что мысль же нить меня на Лизе первоначально родилась в его голове!.. Я должен был отобедать с ними: приехало еще несколько человек гостей из города. Зенеида была бледна как смерть. Мы не смели взглянуть друг на друга.
После обеда все мы пошли гулять в сад. Я приметил в ней беспокойство: она, казалось, хотела переговорить со мною. При первой удобности, когда толпа гуляющих рас сеялась по узкой дорожке, которою мы шли, я поравнялся с нею. При повороте на другую дорожку мы благополучно очутились впереди наших спутников.
— Я желала сказать вам два слова.
— Я это приметил.
— Вы, по несчастию, удивительно как все приме чаете!.. Могу ли я полагаться на ваше великодушие?
— Сударыня, полагайтесь на мой долг и на мое к вам уважение.