Антология русской мистики
Шрифт:
— Скажите мне правду: просил ли вас мой муж посещать нас в городе?
— Несколько раз.
— Вы ему обещали?
— От всей души!
— И вы намерены сдержать обещание — не правда ли?
Я не отвечал ни слова.
Она быстро взглянула на меня: глаза ее мгновенно наполнились росою, сквозь которую вдруг пробились лучи удивительного света и проникли до глубины моего сердца. Она была в сильном волнении.
— Я прибегаю к вашему великодушию!.. Здесь объяснения не нужны… Вы знаете все… Ах, вы все знаете! Я несчастна: более не могу сказать вам… Но если еще смею называть вас другом… Да! вы не можете быть врагом моим!.. Именем этой дружбы заклинаю вас: сжальтесь над несчастною, над самою несчастною женщиною в мире!..
— Довольно, довольно! Вы желаете, чтоб я не сдержал
— А! У меня отлегло сердце!.. Я не обманулась в рассуждении вас… Я была в том уверена!..
Разговор такого рода не мог быть продолжителен. Мы слишком хорошо понимали друг друга и долее не могли мучить себя словами. Казалось, будто гром упал в нашу грудь и будто в то же самое время мы были спасены от какой-то погибели. Мы шли в безмолвии минут десять: потом говорили о погоде, говорили о росе, говорили о занимательности осенней пестроты дерев…
— Я еще в долгу перед вами.
— Как! что такое, сударыня!
— Помните кольцо вашей сестры?.. Мне его отдали; я все хотела отослать его к вам и потеряла. Но я купила другое, которое прошу вас принять в замену потерянного…
Она вынула из платка гладкое золотое кольцо со звездочкою наверху и подала его мне робкою рукою.
Я взял его.
— Нужды нет! — сказал я с натянутою холодностью. — Оно всегда будет считаться у меня сестриным кольцом.
Удовольствие мелькнуло на прекрасном ее челе.
Я все лето видел это кольцо на пальчике Зенеиды, и она, казалось, была мне очень благодарна, что я притворился, будто не узнаю его.
Возвратясь к крыльцу дома, я простился с хозяином и сказал ему, что намерен уехать на несколько месяцев из Петербурга… О, кто мне теперь укажет то волшебное сияние, каким при этих словах озарилось ее лицо! Радость прыснула из ее взоров струей радужных искр. Она торжествовала; она видела, что самовластно располагает мною… Несчастная! она была благодарна за то, что я вонзал ей нож в сердце по ее приказанию.
Прошло полтора года: я не выезжал из Петербурга, но совершенно оставил общества, в которых без нее не предвидел для себя удовольствия и где, однако ж, боялся встретиться с нею. Я мучился, я грустил, плакал, приходил в отчаяние — даже был болен. Потом мне казалось, будто я забыл о ней — и двадцать раз в день повторял я про себя: «Да! я забыл о ней!..»
Это, как говорят многие, ничтожное событие сообщило моей жизни совсем другое направление: прежде я существовал в свете для людей, то есть для себя; теперь пристрастился к наукам, к словесности, к размышлению, стал даже писать со скуки и жил совершенно для себя, то есть для людей. Я писал! Любители чтения меня читали; любители словесности меня преследовали: все было, как должно быть и очень весело.
В городе свирепствовала нервическая горячка. Я занемог и чуть не умер. В припадках бреда мне грезилось, что на каком-то бале я вальсирую с Зенеидою: на другой день сказывал мне камердинер, что я кружился по комнате с подушкою. Однажды я уверял доктора, что иду за ее гробом на кладбище, и описывал ему все подробности погребального шествия. Я выздоровел после трехмесячной болезней все видения кончились.
Весна случилась прекрасная: я скоро начал выезжать и раз вздумал навестить одну родственницу, которая всегда была дружна с семейством Зенеиды. Я надеялся услышать от нее что-нибудь о той, которой образ и идеальное счастье с такою отрадою лелеял в своем воображении. Еще до моей болезни я слышал, что муж ее оставил свою любовницу: мне приятно было предполагать, что теперь он хорошо живет с женою. Впрочем, я решился сам ни о чем не спрашивать.
В передней застал я чужого лакея в трауре и не обратил на него внимания. Я вошел в гостиную без доклада. На диване, подле моей родственницы, сидела молодая и прекрасная собою дама, также в трауре. Лицо ее казалось мне знакомым, и недоверчивое любопытство, с каким всматривалась она в меня, произвело во мне какое-то раздражительное действие: я приписывал его следствиям болезни, чрезвычайно усилившей чувствительность моих нервов. Вдруг хозяйка, случайно, произнесла
— А!.. Так это вы? — воскликнула незнакомая дама. — Верно, меня не узнаете? Я узнал ее по голосу: то была Лиза. Как она выросла, как пополнела!.. Ей тогда было только восемнадцать лет, но она казалась двадцати двух или трех. Я извинился перед нею обыкновенными фразами, будучи еще не в силах сочинять новые.
— Но я вас вижу в этом печальном наряде! По ком этот траур?
У доброй девушки слезы градом покатились по розовому личику; она сказала со вздохом: — По моей сестре, Зенеиде!
— По Зенеиде!.. Она умерла?
— Уже пятый месяц!
Страшный огонь пробежал у меня от мозга по всем жилам и вспыхнул, подобно пороху, в желудке, заливая всю внутренность удушливым жаром нервического припадка; голова закружилась; я чуть не лишился чувств. С трудом соединил я разбежавшиеся из тела силы, чтоб расспросить о подробностях. Лиза рыдала, рассказывая мне об ее кончине; я закрыл глаза платком; хозяйка оста вила нас одних в гостиной, не желая быть свидетельницею невеселой сцены. Бедная Зенеида занемогла тою же болезнью, как и я, только двумя сутками прежде меня, и умерла на девятый день. Первые семь дней провела она в беспамятстве; два последние пользовалась совершенным присутствием духа, предчувствовала свой конец и говорила о нем равнодушно — даже с удовольствием — как об избавлении своем от горькой и несносной жизни. Лиза в особенности была озлоблена на ее недостойного мужа: она приписывала ее смерть огорчениям, обидам и жестокому рабству, под которыми покойная беспрерывно стонала, хотя никогда не жаловалась на свое положение. Она сообщила мне несколько таких гнусных подробностей о его жестоком поведении с добродетельною и нежною женою, что я содрогнулся всем телом.
— У меня есть к вам одно поручение, — прошептала Лиза.
— Что такое, сударыня?
— За два часа до смерти бедная моя Зенеида приказала мне спросить у вас, если когда-нибудь с вами увижусь: у вас ли та зеленая книга, которую потеряла она на даче в давешнем году? Если она у вас, то Зенеида приказала вас просить, чтоб вы сохранили ее навсегда и никому не отдавали.
— Ах, она у меня!.. У меня эта святая книга, и она никогда не разлучится со мною…
Я не мог сказать более ни слова: мне делалось дурно… Лиза еще довершила мое расстройство, описывая с чувством разные обстоятельства кончины несчастной сестры. За час до смерти она простилась с родными и домашними; муж ее, вероятно пожираемый угрызением совести, не мог вынести зрелища умирающей жены, которую так жестоко обидел, так изменнически ограбил всю сладость ее жизни: он заперся плакать в своем кабинете. Лиза одна сидела у ее постели. Чувствуя в груди последний пыл угасающей жизни, Зенеида просила сестру принести к ней из ящика, в котором хранились ее драгоценности, тонкое гладкое кольцо, с эмалевою чертою вокруг и с надписью внутри «Александра». По этим приметам я не мог не узнать кольца моей сестры, которое некогда потерял с пальца на их даче. Лиза вынула его из ящика.
— Возьми мою руку, Лиза! — сказала она слабым голосом, силясь улыбнуться в последний раз. — Она уже холодна?..
— Да! — отвечала Лиза уныло.
— Она уже умерла!.. — промолвила злополучная. — Теперь она свободна… Теперь она не принадлежит… никому на свете!.. Я могу располагать ею…
Она просила Лизу надеть ей это кольцо на охладелый палец и иметь попечение, чтоб его не сняли по ее кон чине.
— Я желаю носить его… на том свете… в моги…
То были последние ее слова, которых уже она не кончила: нечаянно повторенные передо мною Лизою, они лишили меня чувств. Я упал с кресел. Когда свет опять проник в мои зеницы, я увидел себя в своей спальне, на постели. Подле меня сидел незнакомый доктор, и скоро вошла ко мне моя родственница, у которой случилось это со мною. Они сообщили, за мгновенье до обморока, глаза у меня запылали; лицо, бледное как снег, искривилось ужасным образом, волосы съежились на голове, и я судорожно схватил зубами кольцо, бывшее у меня на пальце — данное мне некогда Зенеидою, — и держал его так крепко, что с трудом вырвали у меня изо рта согнутый палец, когда устрашенная Лиза подняла своим криком весь дом моей родственницы.