Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Хорошие глаза у Губермана.

Недоверчивые

Виделся-то я с ним полтора раза. Подружиться не успел. Почти не выпивал. Поэтому суждения мои о его творчестве свободные, очищенные от знания человеческих черт, какими бы они ни были…

Всегдашнее недоверие вызывает у меня обязательная строгая поэтическая форма. Все эти венки сонетов и стада газелей. Что ты, ей-богу, суровый Дант, заковываешь своего Пегаску в четырнадцать строк? Скачи, как скачется. Разве что японские трехстрочные хокку и пятистрочные танки всегда органичны. Но там другое дело: смысловой пейзаж создает не только слово, но и его начертание. Гляньте-ка — у Губермана среднее между хокку и танкой — четыре строки. Теперь попробуйте вспомнить знаменитые четверостишия, написанные на русском. Кажется, два: «Умом Россию не понять…» и «Она тогда ко мне придет…». Нехарактерно подобное самоограничение для русского стиха. У Губермана сотни этих коротышек. Да еще название — «гарики».

Признаюсь, такого рода жанровое самоуважение мне претит. Понты последнего времени. Особенно грешат этим юмористы. Все эти «шендевры», «Вишневский сад», «кнышутки». Даже безупречный М. М. подарил «жваньками». Теперь представьте себе «щедринки» и «гоголютки». Не представили.

Теперь вот что. У вас есть роман Роже Мартен Дю Гара «Семья Тибо»? Возьмите книжку, которую сейчас держите в начитанных руках, и запихните за сказанную семью. Дитя туда точно не полезет. Если вы. конечно, хотите, чтобы ваше дитя так и осталось на уровне телепузиков и смертельной борьбы памперсов с прокладками. Если хотите, чтобы оно, дитя, сделалось вашим собеседником и думало о быстротекущей жизни, о полынной судьбе своей одной шестой, о том, что смеяться над чем-либо вовсе не означает нелюбви к этому чему-то, — дайте ему эту книгу. Откройте наугад.

Указательный палец дитяти потянулся перевернуть страничку. Он читает далее:

Печально-то как! Традиционная романтическая позиция — вы народ, я поэт. Только наоборот. Не вы чернь, я чёрен.

Без ощущения отделенности, отдельности нет поэта. Легко определить эту отдельность, как еврейство. Ничего не получается. В обетованных кущах она у Губермана не исчезла, если не усилилась. Говоря о русских четверостишиях, мы не сказали о частушке. Несколько «гариков» счастливо потеряли авторство и стали народными. Самая завидная доля для автора. Кажется, еще в семидесятом году я пел: «Я евреям не даю, я в ладу с эпохою…» А вот он, оказывается, кто автор!

Губерман поэт брутальный, «мущинистый». Он во многих стихах подчеркивает это качество, с осознанным достоинством погромыхивает своими сексуальными доспехами. И был бы ужасен, если бы столько же над ними не иронизировал. Многих стихов заправских лириков и даже романов стоит его формула:

Наверное,

Новейшее время выявило множество заявителей о своей борьбе с режимом. Губерман, похоже, не заявляет. Хотя он, в отличие от большинства борцов, по-настоящему хлебнул баланды.

В истории поэзии немного творцов, творчество которых не делилось бы на «периоды». В русской поэзии таковым считается Тютчев. Вовсе не проводя параллелей, заметим, что Губерман идет по прямой дороге. Его стихи с годами не становятся мудрее. И глупее не становятся. Не становятся изощреннее, но и не теряют остроту.

Трудно о нем писать. Сам избранный им жанр определяет эту трудность. В лесенке четыре ступеньки, но лесенок бессчетное множество. Ведут они к горным и горьким высотам и ровно в той же степени — в подвалы.

Но точно — не в пустоту.

С радостью хочу начать с того, что я — коренной москвич, шестьдесят пять лет тому назад родившийся в Харькове. Я думаю, что мама увезла меня туда рожаться, чтобы, не тревожа папу, сделать мне обрезание. Поскольку ровно на восьмой день я уже вернулся в Москву с отрезанным — так шутили впоследствии — путем в аспирантуру. Впрочем, это ни моих родителей, ни тем более меня тогда отнюдь не волновало. До двух лет я не говорил, а объяснялся жестами — уже соседские родители стали бояться, что со мной общались их дети. Но потом я все-таки заговорил, а все, что умолчал, наверстываю до сих пор.

В школу меня отдали сразу во второй класс (я уже умел читать и писать), при поступлении мне учинили мелкий экзамен, я забыл, как пишется заглавная буква «д», и горько расплакался, но меня все же приняли. С тех пор я многие годы сладко плачу на сентиментальных кинофильмах — особенно про сельское хозяйство. А на закате очень тянет выпить. Два этих последствия от детской травмы породили во мне много лет спустя интерес к психологии, и про все, что слабо достоверно, я стал писать научно-популярные статьи и книги.

Но до этого я кончил школу, поступил в железнодорожный институт, обрел диплом инженера-электрика и много лет с омерзением работал по специальности. Однако же образование зря не пропало: я соблазнил свою будущую жену мгновенной починкой выключателя у торшера в ее комнате. После чего мы погасили этот осветительный прибор и перешли к совместному ведению хозяйства. Что продолжается уже почти сорок лет. Я очень счастлив, а за жену не гарантирую, не спрашивал, уж очень она тонкий и тактичный человек, и правды все равно я не узнаю. А секрет нашего долгого душевного согласия мной давно уже раскрыт и обнародован: размер туфель жены — это год моего рождения, и наоборот, более глубокая причина вряд ли существует.

В семейной жизни я угрюм, неразговорчив, деспотичен, мелочен, капризен и брюзглив. Очевидно, именно поэтому все полагают, что в стихах я юморист. А я — типичный трагик, просто надо уметь это читать, но все предпочитают устоявшуюся репутацию.

Первый год по окончании института я работал в Башкирии машинистом электровоза, в силу чего на всю оставшуюся жизнь сохранил замашки пролетария: носки меняю редко и подозрителен к высоколобым очкарикам.

Жил я интересно и разнообразно, в силу чего заслужил возможность продолжить свое образование в тюрьме, лагере и ссылке. Сажали тогда, в сущности, по всего одной статье, она сполна выражала собой весь томик Уголовного кодекса: «Неадекватная реакция на заботу партии и правительства». А я действительно уже много лет портил своими стишками атмосферу глубокого удовлетворения, в которой пребывало население страны. Пять лет на этом гуманитарном факультете миллионов пошли мне весьма на пользу, я советской власти очень благодарен. Кстати, в юности меня довольно часто били (поделом — я был еврей, тихоня и отличник) — этим сверстникам я тоже очень признателен, ибо физически с их помощью развился.