Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Пылал я страстью пламенной, встревал в междоусобие, сидел в темнице каменной — пошли, Господь, пособие! Я уже привык, что мир таков, тут любил недаром весь мой срок я свободу, смех и чудаков — лучшего Творец создать не мог. В духовной жизни я такого наповидался по пути, что в реках духа мирового быть должен запах

не ахти. Давно пора устроить заповедники, а также резервации и гетто, где праведных учений проповедники друг друга обольют ручьями света. Ханжа, святоша, лицемер — сидят под райскими дверями, имея вместо носа хер с двумя сопливыми ноздрями. Идея, когда образуется, должна через риск первопутка пройти испытание улицей — как песня, как девка, как шутка. Я так привык уже к перу, что после смерти — верю в чудо — Творец позволит мне игру словосмесительного блуда. Работа наша и безделье, игра в борьбу добра со злом, застолье наше и постелье — одним повязаны узлом. Много нашел я в осушенных чашах, бережно гущу храня: кроме здоровья и близостей наших, все остальное — херня. Спасибо Творцу, что такая дана мне возможность дышать, спасибо, что в силах пока я запреты Его нарушать. К Богу явлюсь я без ужаса, ибо не крал и не лгал. я только цепи супружества бабам нести помогал. Свое оглядев бытие скоротечное, я понял, что скоро угасну, что сеял разумное, доброе, вечное я даже в себе понапрасну. Как одинокая перчатка, живу, покуда век идет, я в божьем тексте — опечатка, и скоро Он меня найдет.

НА СВЕТЕ НИЧЕГО НЕТ ПОСТОЯННЕЙ

ПРЕВРАТНОСТЕЙ, ПОТЕРЬ

И РАССТАВАНИЙ

Уходит засидевшаяся гостья, а я держу пальто ей и киваю; у старости простые удовольствия, теперь я дам хотя бы одеваю. В толпе замшелых старичков уже по жизни я хромаю, еще я вижу без очков, но в них

я лучше понимаю. Что в зеркале? Колтун волос, узоры тягот и томлений, две щелки глаз и вислый нос с чертами многих ущемлений. Вот я получил еще одну весть, насколько время неотступно, хоть увидеть эту седину только для подруг моих доступно. Мне гомон, гогот и галдеж — уже докучное соседство, поскольку это молодежь или впадающие в детство. А в кино когда ебутся — хоть и понарошке, — на душе моей скребутся мартовские кошки. Поездил я по разным странам, печаль моя, как мир, стара: какой подлец везде над краном повесил зеркало с утра? Я в фольклоре нашел вранье: нам пословицы нагло врут, будто годы берут свое… Это наше они берут! Увы, но облик мой и вид при всей игре воображения уже не воодушевит девицу пылкого сложения. Уже куда пойти — большой вопрос, порядок наводить могу часами, с годами я привычками оброс, как бабушка — курчавыми усами. Мои слабеющие руки с тоской в суставах ревматических теперь расстегивают брюки без даже мыслей романтических. Даже в час, когда меркнут глаза перед тем, как укроемся глиной, лебединая песня козла остается такой же козлиной. Вокруг лысеющих седин пространство жизни стало уже, а если лучше мы едим, то перевариваем — хуже. Зачем вам, мадам, так сурово страдать на диете ученой? Не будет худая корова смотреться газелью точеной. Но кто осудит старика, если спеша на сцену в зал, я вместо шейного платка чулок соседки повязал? Не любят грустных и седых одни лишь дуры и бездарности, а мы ведь лучше молодых — у нас есть чувство благодарности. Еще наш закатный азарт не погас, еще мы не сдались годам, и глупо, что женщины смотрят на нас разумней, чем хочется нам.