Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Дурная получилась нынче ночь: не спится, тянет выпить и в дорогу: а Божий мир улучшить я не прочь, но как — совсем не знаю, слава богу. Я лягу в землю плотью смертной, уже недвижной и немой, и тени дев толпой несметной бесплотный дух облепят мой. Грядущий век пойдет научно, я б не хотел попасть туда: нас раньше

делали поштучно, а там — начнут растить стада. Пивною пенистой тропой с душевной близостью к дивану не опускаешься в запой, а погружаешься в нирвану. Я все же очень дикий гусь: мои устои эфемерны — душой к дурному я влекусь, а плотью — тихо жажду скверны. Не знаю, как по Божьей смете должна сгореть моя спираль, но я бы выбрал датой смерти число тридцатое, февраль. Раскидывать чернуху на тусовке идут уже другие, как на танцы, и девок в разноцветной расфасовке уводят эти юные засранцы. Сев тяжело, недвижно, прочно, куда-то я смотрю вперед: задумчив утром так же точно мой пес, когда на травку срет. Везде в чаду торгового угара всяк вертится при деле, им любимом, былые короли гавна и пара теперь торгуют воздухом и дымом. Страдал я легким, но пороком, живя с ним годы беспечальные: я очень склонен ненароком упасть в объятия случайные. Сейчас пойду на именины, явлю к напиткам интерес и с ломтем жареной свинины я пообщаюсь наотрез. Навряд ли в Божий план входило, чтобы незрячих вел мудила. Поэтессы в любви прихотливы и не всем раскрывают объятья, норовя про плакучие ивы почитать, вылезая из платья. Кто без страха с реальностью дружит, тот о ней достовернее судит: раньше было значительно хуже, но значительно лучше, чем будет. Книжек ветхих любезно мне чтение, шел по жизни путем я проторенным, даже девкам весь век предпочтение отдавал я уже откупоренным. Меня оттуда съехать попросили, но я — сосуд российского сознания и

часто вспоминаю о России, намазывая маслом хлеб изгнания. Не ждешь, а из-за кромки горизонта — играющей судьбы заначка свежая — тебе навстречу нимфа, амазонка, наяда или просто блядь проезжая. Я безрадостный слышу мотив. у меня обольщения нет. ибо серость, сольясь в коллектив, обретает коричневый цвет. Прикинутого фраера типаж повсюду украшает наш пейзаж, он даже если только в неглиже, то яйца у него — от Фаберже. Дешевыми дымили папиросами, Вольтерами себя не объявляли, но в женщине с культурными запросами немедля и легко их утоляли. Разум по ночам — в коротком отпуске, именно отсюда наши отпрыски, и текут потоки малолеток — следствие непринятых таблеток. Загадка, заключенная в секрете, жужжит во мне, как дикая пчела: зачем-то лишь у нас на белом свете сегодня наступает со вчера. Я с утра томлюсь в неясной панике, маясь от тоски и беспокойства — словно засорилось что-то в кранике, капающем сок самодовольства. Приличий зоркие блюстители, цензуры нравов почитатели — мои первейшие хулители, мои заядлые читатели. Вкусил я достаточно света, чтоб кануть в навечную тьму, я в Бога не верю, и это прекрасно известно Ему.

Человек, который

многое себе позволяет…

Вместо послесловия

Писать о книге Игоря Губермана — примерно то же, что браться объяснять достоинства «Джоконды», — и в том и в другом случае все все и без тебя знают.

И в том и в другом случае слава «предмета» такова, что нужно либо садиться за многостраничный труд, «взрывая пласты эпохи», либо ограничиться строчкой подписи, что-то вроде «здесь лежит Суворов».

Но поскольку — на долгие годы — Губерман, в отличие от Суворова или автора «Джоконды», здравствует, я не могу упустить случай высказать все, что о нем думаю.

А думаю я. что он — Игорь Губерман — многое себе позволяет. Возникало ли у вас когда-нибудь странное чувство. что не вы читаете тот или иной текст, а он, текст, читает вас, причем видит насквозь? И невзначай — весьма ехидно — как бы приглашает вас заглянуть в самую сердцевину: сути вопроса, собственной души, собственной жизни, собственного народа, эпохи… И вот ты заглядываешь, а там…

С народной мудростью в ладу, и мой уверен грустный разум, что, как ни мой дыру в заду, она никак не станет глазом.