Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Жалеть, а не судить я дал зарок, жестока жизнь, как римский Колизей, и Сталина мне жаль: за краткий срок жену он потерял и всех друзей. Покрыто минувшее пылью и мглой, и, грустно чадя сигаретой, тоскует какашка, что в жизни былой была ресторанной котлетой. Ругая жизнь за скоротечность, со мной живут в лохмотьях пестрых две девки — праздность

и беспечность, моей души родные сестры. С высот палящего соблазна спадая в сон и пустоту, по эту сторону оргазма душа иная, чем по ту. Еще мне внятен жизни шум и штоф любезен вислобокий: пока поверхностен мой ум, еще старик я не глубокий. Хмельные от праведной страсти, крутые в решеньях кромешных, святые, дорвавшись до власти, намного опаснее грешных. На Страшный суд разборки ради эпоху выкликнув мою, Бог молча с нами рядом сядет на подсудимую скамью. Мне жалко, что Бог допускает нелепый в расчетах просчет, и жизнь из меня утекает быстрее, чем время течет. Вел себя придурком я везде, но за мной фортуна поспевала, вилами писал я на воде, и вода немедля застывала. Наверно, так понур я от того, что многого достиг в конце концов, не зная, что у счастья моего усталое и тусклое лицо. Вон те — ознобно вожделеют, а тех — терзает мира сложность; меня ласкают и лелеют мои никчемность и ничтожность. Для игры во все художества мой народ на свет родил много гениев и множество несусветных тал мудил. Таким родился я, по счастью, и внукам гены передам: я однолюб: с единой страстью любил я всех попутных дам. Я старый, больной и неловкий, но знают гурманки слияния, что в нашей усталой сноровке еще до хера обаяния. Я не выйду в гордость нации и в кумиры на стене, но напишут диссертации сто болванов обо мне. Мы сразу правду обнаружим, едва лишь зорко поглядим: в семье мужик сегодня нужен, однако не необходим. Любезен буду долго я народу, поскольку

так нечаянно случилось, что я воспел российскую природу, которая в еврея насочилась. Увы, великодушная гуманность, которая над нами зыбко реет, похожа на небесную туманность, которая слезится, но не греет. Попал мой дух по мере роста под иудейское влияние, и я в субботу пью не просто, а совершаю возлияние. Хотя политики навряд имеют навык театральный, но все так сочно говорят, как будто секс творят оральный. Плетясь по трясине семейного долга и в каше варясь бытовой, жена у еврея болеет так долго, что стать успевает вдовой. Владеющие очень непростой сноровкой в понимании округи, евреи даже вечной мерзлотой умеют торговать на жарком юге. Кошмарным сном я был разбужен, у бытия тряслась основа: жена готовила нам ужин, а в доме не было спиртного. Увы, стихи мои и проза, плоды раздумий и волнений — лишь некий вид и сорт навоза для духа новых поколений. Когда мне о престижной шепчут встрече с лицом, известным всюду и везде, то я досадно занят в этот вечер, хотя еще не знаю, чем и где. Глазея пристально и праздно, я очень странствовать люблю, но вижу мир ясней гораздо, когда я в комнате дремлю. Пришла прекрасная пора явиться мудрости примером, и стало мыслей до хера, поскольку бросил мыслить хером. Таланту чтобы дать распространенность, Творец наш поступил, как искуситель, поэтому чем выше одаренность, тем более еблив ее носитель. Пора уже налить под разговор, селедку покромсавши на куски, а после грянет песню хриплый хор, и грусть моя удавится с тоски. Пишу я вздор и ахинею, херню и чушь ума отпетого, но что поделаешь — имею я удовольствие от этого. Меж земной двуногой живности всюду, где ни посмотри, нас еврейский ген активности в жопу колет изнутри.