Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
— Смотри, Борис Борисович, Евгения Сергеевна нам еще какого-то кота из мешка вытаскивает.
— Билет авиационный, всего-навсего.
Я рассказала, где его нашла.
— А больше у вас там ничего нет? — поинтересовался полковник.— Скажем, ключика от квартиры, где у Аллаховой деньги лежат? Жаль, а то я уже было подумал… Что ж, билет так билет. Щуркину В. В.
— Совершенно верно,— подтвердил Борис Борисович,— Владислав Витальевич Щуркин. Это же первый муж Аллаховой.
Полковник уставился на него:
— А почему она — Аллахова?
— Когда разошлись, она снова на свою девичью фамилию перешла.
— А почему не с матерью?
— У Аллаховой новый муж — молодой. А дочь — студентка уже, взрослая. Аллахова как замуж за своего спортсмена вышла, так дочь к бывшему мужу отправила.
— Понятно…— протянул полковник.— Подальше от греха. А откуда ты все это знаешь?
— Поинтересовался, когда дело на нее завели.
— Может, ты знаешь, зачем этот Владислав Витальевич полгода тому назад к Аллаховой приезжал?
— Вот этого не знаю,— усмехнулся Борис Борисович.
— Конечно… Хотя вопросик-то, сам понимаешь… мог же бывший муж к своей жене заглянуть.
Полковник повертел в руках билет, даже посмотрел на его обратную сторону, как бы надеясь там отыскать какие-то дополнительные сведения о бывшем муже Аллаховой.
— А ведь воровать-то она начала, пожалуй, еще при нем,— протянул он задумчиво.— Любопытно бы поглядеть на этого В. В. Щуркина… Вопросы ему задавать бесполезно… пока. А вот посмотреть хотя бы… Там у Аллаховой семейные альбомы были, кажется. Ты поинтересуйся, Борис Борисович.
7
Когда я вернулась домой, меня встретил сияющий Петр Иваныч. Я ожидала его в понедельник.
— Сбежали?
— Выписался на законном основании. С приложением документов, удостоверенных подписями и печатями. Показать?
— А где Максим?
— А Максима нет, он до понедельника в командировке. Я приехал автобусом.
— Это надо же! Сто километров. Да, поди, всю дорогу стояли на ногах.
— Нет, стоял километров десять. Там сидела такая симпатичная девушка, я ей сказал: «Доченька, неужели тебе мама не говорила, что в автобусе положено уступать место женщинам и старикам?» И представьте себе— встала! А я сел. Такая милая девочка, не то что вы, несносная ворчунья. Я по вас соскучился.
Я обняла его:
— Фу! Отправляйтесь в душ, сию минуту.
— Я чистый.
— От вас так и несет больницей. А я пока кофе заварю.
Сытый голодного не разумеет, здоровый больного — тоже. Когда Петр Иваныч после купанья, свеженький, розовенький, сел за стол, а я уже взяла его чашку, он громко и выразительно вздохнул. Тут до меня дошло.
— Вам же нельзя кофе. Что же вы мне не сказали?
— Но вам-то, надеюсь, можно.
— Мне пока можно.
— Пока!…— поехидничал Петр Иваныч.— Поди, опять тут хлестали коньяк со своими приятелями.
— Коньяку не было, к сожалению. Но шампанское попивала.
— Так я и думал. Налейте мне водички, я ее облепиховым соком закрашу. Мне Максим бутылочку приносил, еще осталось.
Петр Иваныч меня ни о чем не расспрашивал, болтал о разных больничных пустяках. Но все же заметил:
— Полковник Приходько ко мне заходил. Навестил старика.
Конечно,
— Давно с ним знакомы? — спросила я.
— Еще когда он в Уголовном розыске работал. Я о его делах очерки писал. А когда он в ОБХСС перешел, о нем уже другие стали писать. Я его спрашиваю: «Вы-то сюда зачем, неужели наш главный врач на марле проворовался?» А он спрашивает, как я сюда попал. Говорю, связался с одной знакомой на старости-то лет, она и довела.
— Не связывались бы.
— Так, нечистый попутал… А вы бы на себя поглядели, когда вас Максим из лодки вытащил. Скрюченная, посиневшая, в крови вся… во сне увидишь — в пот бросит. Подумал: ну, все, неживая уже!… И тут меня словно кто под вздох ударил… Максим видит, я с ног валюсь, и не знает, что делать. Беги, говорю, ее оттирай, замерзла она, а я нитроглицеринчику проглочу и тебя дождусь, не бойся. Вот он и потащил вас. Оттер-таки.
— Да. До сих пор ссадины на боках.
— Молодец, успел. А потом и за меня взялся. Так сразу двоих в больницу и привез.
Петр Иваныч, старый опытный газетчик, конечно, понимал: если я о чем-то умалчиваю, то меня незачем и расспрашивать. Может быть, он еще до несчастного случая на море уже догадывался, но помалкивал, делая вид, что принимает меня такой, какой я хочу казаться.
Я мыла посуду, Петр Иваныч пристроился к окну с газетой.
— Ну, вот! — воскликнул он.— Пожалуйста! Трое мальчишек — старшему восемнадцать лет — напали в лесу на пенсионера-грибника. Отобрали грибы, избили старика. Да еще ножом ткнули.
— И что?
— И все! Случайные люди подобрали, увезли в больницу, но поздно. Старик умер. Нет, вы подумайте, человеческая жизнь и какие-то там грибы!
— Грибы, наверное, уже ни при чем.
— Да, вы правы. Могли быть ягоды… Или ни ягод, ни грибов… Просто было три молодых человекоподобных существа. Только в их юных головах, в мозговых извилинах, где должны быть заложены понятия любви, гуманности, уважения к человеку, там было пусто. И пустые места немедленно заполнили жестокость, эгоизм… Конечно, был катализатор вредоносных эмоций, вот «…три бутылки "Вермута"»… А дальше вспышка, никакими духовными тормозами не сдержанная, и один из них становится убийцей. Сейчас, перед следователем, размазывает, простите, сопли и хнычет: «Я не хотел его убивать, я просто ткнул его ножом…» Два раза «просто» ткнул человека ножом — ведь это же надо суметь! Как, где, когда могла сформироваться в его сознании такая отчаянная жестокость? Ведь не сразу она у него появилась. Накапливалась исподволь. И кое-кто это замечал.
— Замечали, наверное.
— Жестокость нужно лечить.
— Лечим. Заполняем пустующие извилины в коре головного мозга.
— Чем же?
— Увлечениями. Спортом, техникой, искусством.
— По-моему, плохо помогает.
— Здесь многое зависит от врача.
— А если врача нет,— нападал Петр Иваныч,— и ничего такого нет для заполнения? Тогда мы ждем, когда жестокость вызовет преступление?
Я пожала плечами. Но Петр Иваныч не унимался:
— Вот только тогда мы за леченье и беремся всерьез. Год, два, десять лет изоляции. Трудовая колония. Мера социальной защиты… Вы считаете это надежным лекарством?