Антология современной французской драматургии. Том II
Шрифт:
Назавтра моя подруга
увидела
на буфете,
отданном ей девушкой,
свою мать.
Все это время я продолжала лежать дома.
Мы с подругой больше не общались лично.
Иногда я узнавала что-то новое через ее так называемого взрослого сына.
Сначала я попросила, чтобы он больше не приходил, из-за того странного ощущения, что возникло
Но ему нужно было говорить,
говорить
и, конечно, чтобы с ним тоже говорили.
Признаюсь,
что я не была твердо уверена
и на этот раз,
но,
возможно,
что-то,
что я не совсем почувствовала как прожитое на самом деле,
произошло
между нами
тогда,
в один из тех вечеров.
Позже,
когда мне полегчало,
я попросила подругу спуститься вместе со мной в подвал нашего дома.
Чтобы она наконец выбралась из своей квартиры.
Я притворилась, что потеряла вещицу, которой очень дорожила.
В коридоре, который вел к подвалу,
моя подруга увидела своих родителей,
и мне показалось, что и я их увидела.
Насколько я могу ручаться,
затем мне показалось,
как мать моей подруги наклонилась к ней и шепнула ей что-то на ухо.
Подруга повернулась ко мне с улыбкой, но ее мать приложила палец к губам и жестом приказала ей молчать.
Что же это такое было, чего я не должна была знать?
Тем временем ситуация складывалась далеко не в нашу пользу.
Шли недели,
а движение,
выступавшее за окончательное закрытие нашего предприятия, получало все больше поддержки.
В один из дней политический деятель заявил нам, что, к сожалению,
если мы ничего не предпримем,
ничего кроме,
ничего кроме того, что мы делали до сих пор,
то можно считать почти решенным,
что двери предприятия больше никогда не откроются.
Он сам почти плакал.
Нужно что-то делать, добавил он.
Нас собирались просто отправить на свалку.
Так было решено
где-то там,
в высших сферах,
и мы не знали где.
Послушать наших могильщиков,
так это мы — главные виновники того,
что мир катится в тартарары, а на земле
пышным цветом цветут насилие и варварство.
В тот вечер все медлили и не могли разойтись по домам.
Было поздно, но никто не решался
Рядом со мной моя подруга
плакала
от отчаяния,
но мне кажется, ее утешала мать.
На следующий день после взволновавшего всех собрания
младший сын моей подруги,
которому исполнилось девять лет,
упал с высоты двадцать первого этажа.
Он выпал,
скорее всего, случайно,
из окна квартиры, где жил со своей матерью.
Но невероятнее
всего
было то,
что он поднялся с тротуара как ни в чем не бывало.
Как будто его падение притормозил
ветер
или как будто он был кошкой.
Стеснительная девушка, ставшая свидетельницей происшествия,
утверждала, что растущие внизу кусты смягчили его падение
и тем самым спасли ему жизнь.
Что касается моей подруги,
то она отнеслась к этому
странно,
действительно очень-очень странно.
Мы все это отметили,
и нам стало как-то не по себе.
Все мы чувствовали что-то, что не могли толком объяснить,
и вместо того, чтобы радоваться
такому чудесному исходу,
мы все были
странным образом удручены.
Неужели она не заметила, что ее ребенок высунулся из окна и навис над пустотой?
Неужели она действительно ничего не видела?
Стеснительная девушка пыталась защищать мою подругу, поскольку та с трудом находила слова.
Девушка даже попросила оставить ее в покое.
Да оставьте же ее в покое, сказала она.
В эту минуту моя подруга поднялась, страшно бледная,
и в гробовой тишине
произнесла слова, которых я предпочла бы не слышать,
никогда не слышать из ее уст.
Она встала и спокойно заявила, что сама столкнула своего ребенка вниз.
Сама,
да.
Она
даже
жалела,
что он остался цел и невредим,
потому что,
сказала она,
не того
она хотела,
нет, не того.
Она хотела совсем другого.
Она любила своего ребенка,
конечно, любила,
но она сделала это.
Она сделала это.
Она столкнула своего ребенка
вниз, в пустоту,
с высоты двадцать первого этажа…
Разумеется, мы не могли просто так разойтись в тот вечер.
Мы, разумеется,
не могли оставить мою подругу