Анюта
Шрифт:
Анюта никогда не отказывала и покорно сворачивала к ним на покос. Пила молоко или теплый квас и заводила тоненьким, чистым голоском "божественную" песню:
Жила, жила я на белом свете, много нагрешила.
Нагрешемши я Господу Богу, стану помирати.
Остается у мене злато-серебро, дорогие одежды.
Мне не надо, ох и мне не нужно ни злато, ни серебро,
Только надо, только мне и нужно - четыре тесинки,
Еще надо, еще мне и нужно - один сажень земельки...
– Это чистая правда, - пригорюнятся бабы, - зачем бьемся с утра до ночи? Какая хорошая
У Анюты все песни были хорошими - и "божественные", и веселые скоморошины. Много чему она научилась, лежа по больницам, сначала у Терентьевны, потом у других "высокознающих" старух. Ее подзывали старушки, посиживающие на лавочке у дома, подзывали поджидающие автобус на вокзале.
Анюта пела и радовалась, когда ей бросали в карман телогрейки копеечки и бумажки. У нее долго не было пенсии. Могло бы и совсем не быть. Вон Федька-дурачок из Прилеп так и прожил всю жизнь без пенсии. Для пенсии надо много бумаг выправлять, ездить в район, а кто этим будет заниматься?
Спасибо Карпу Василичу. Хоть и называл его молодой фельдшер душегубом и феодалом, но для Анюты он много сделал добра, всегда ее жалел и опекал. В шестидесятые, когда он уже не был председателем, решил на свободе заняться Анютиными делами. Сговорились они с Любашей и вместе выхлопотали, выходили ей пенсию. Сначала двенадцать рублей, потом двадцать четыре. Для деревни и это большие деньги.
Сама Анюта и с пенсией, и без пенсии жила одинаково беспечно, как птичка Божия. Не замечала она, чем ее мамка покормит, во что оденет. Не слышала ни насмешек, ни горестных бабьих причитаний о ее злосчастной доле. И если бы ей сказали, что она давно сделалась местной достопримечательностью, она бы этих слов и не поняла.
В каждом городке и сельсовете есть свои дурачки и дурочки. Но дубровцы считали, что их Анюта совсем особенная, нигде такой больше нету.
– Дурости в ней как будто совсем не видно, только странности, она тихая, ласковая - в общем, Божий человечек, - не без гордости рассказывали они соседям.
Хотя в церкви она бывала редко. Как-то Настя с кумою собрались на Троицу в церковь в Песочню помянуть своих дорогих покойников. Только что умер Анютин крестный, так они повезли землю с его могилки, чтобы заочно отпеть, а потом отслужить панихиду. Анюту не взяли: в праздники в церкви такая толкотня, что затопчут ее и напугают. Анюта не выносила толпы.
И что же? Она погоревала немного, а потом сказала соседке:
– Не взяли в церковь - пойду в лес, там Бог повсюду живет, под каждым листочком, на каждой веточке.
Вот такие истории про нее ходили. Люди слушали и умилялись: вот тебе и дурочка, и умный так не скажет.
Время для Анюты давно перестало существовать. Она замечала приход весны, угасание лета, багряную осень и снежную зиму. Перемены в погоде примечала она, а счет этим переменам никогда не вела.
Но время остановилось только для Анюты. Само по себе оно не переставало утекать незаметно. Быстро прошло десять, двадцать и тридцать лет...
7
Вечером Анюта подошла к автобусной станции. На перевернутых ящиках посиживали ожидающие и тревожно размышляли - пойдут автобусы или нет. Нынче
Три старичка из Починка приезжали в поселок специально за водкой. Весь день простояли в очереди - и им не досталось. Да еще помяли в давке, еле живые остались. Один старичок даже заплакал от обиды: как ни выпрашивал у продавщицы дать ему, ветерану войны, инвалиду, четвертиночку жену помянуть не дала!
Дояркам из Липок больше повезло. Они надеялись разжиться хлебом. У них в деревне только по талонам, буханка в день на душу. А здесь в магазине захватили по нескольку буханок черного и белого.
Все дружно ругали перестройку: накасалась на их голову проклятущая, по талонам едим и пьем, ничего не стало - ни хлеба, ни мыла, ни табака, ни водки. Анюта послушала-послушала, стало ей скучно, и отошла она в привокзальный скверик.
– Нюр, ты куда? Спой нам припевочку про перестройку!
– закричал ей вслед один из дедов.
– Вот кто много припевок знает.
Анюта грустно покачала головой: она знала только старинные, про любовь, а современные ей неинтересны. Тогда молодая доярка тихонечко напела:
Трактор пашет, трактор пашет,
Тракторист платочком машет.
Ты платочком не маши,
Перестройку запаши!
Старики радостно загалдели, так понравилась им частушка: вот бы кто запахал эту беду. Анюта в это время нашла золотистый кленовый лист, чудом уцелевший на ветке, сорвала его и бережно припрятала в карман телогрейки.
Пришла в свою будочку кассирша, зажгла свет и уселась - как ворона в скворечнике. Желающие ехать окружили будочку и робко заглядывали в решетчатое окошко.
– Не пойдут!
– злобно отрезала кассирша, не глядя на них.
– Как же это не пойдут, утром обещали...
– тихо пороптали надоедливые ездоки, потоптались еще немного у будки и стали разбредаться кто куда.
Доярки перекинули через плечи свои увязанные сумки и корзины, кликнули Анюту и зашагали на свою сторонку, к Липкам.
Весело идти с доярками. Вокруг все пасмурные лица, а этих ничего не берет. Им и перестройка нипочем, разжились хлебушком и идут хохочут.
– Анют, что это у тебя за сапоги-скороходы? Наверное, сорок шестой размер, - подшучивали они.
– Не сапоги тебя носят по дорогам, а ты сапоги. И платьице легонькое надела, смерзнешь.
– Не, я сейчас как разбегусь, так пар от меня пойдет, хоть телогрейку расстегивай.
Только они отошли от поселка, как за спиной раздалось урчание. Сначала они не поверили своим ушам. Когда их догнала машина, доярки от радости чуть не задушили шофера, тоже липковского. Попрыгали все наверх и покатили. И Анюте вместе с ними повезло, почти треть пути сократила. Но она не очень-то унывала, когда очутилась одна на дороге. Бодро, размашисто зашагала дальше. Глуховато бряцали ее сапоги, над которыми потешались насмешницы-доярки. Сама собой затянулась тихая песня в такт шагам, но скоро Анюта остановилась отдышаться. Сил стало поменьше, ходьба потише. Вот и отмахала она незаметно еще три-четыре километра.