Анюта
Шрифт:
Порой Анюте казалось, что мать хочет разжалобить Бога, и было чуть неловко за нее. Не такие уж они заброшенные и разнесчастные. Есть у них и помощь, и защита, вот-вот батя с Ваней вернутся. Любка устроилась в городе и обещает им помогать. Вот Танюшке с матерью и малышней вправду не на кого надеяться, кроме как на Бога. Поэтому Анюта старалась просить поменьше для своих нужд:
– Боженька, смилуйся, подай нам еще две-три недели сухих, теплых деньков!
И каждое утро их встречало ясное небо. В этой ясности чудился Анюте благосклонный ответ. Каждый погожий денек принимали как Божий дар. И сам Бог в облике отца Василия, старого
И солнечные ясные дни перевалили за октябрь, простояли до самого Покрова.
– Что я наделала, дура безголовая! Обездолила своих детей!
– тихо горевала мать.
А Настя ее ругала:
– Караул, она меня оклумила со своей ярицей. Не было дня, чтобы не помянула. давно пора забыть.
В тот год хорошая уродилась ярица. Перед тем как отступать на хутор, мать ее сжала, сложила в копну и перенесла поближе к дому. А потом в сарай сложила. Вот Настя, как будто ей кто на ухо шепнул, оставила свою копну с ярицей в поле, на нивке. И ее хлебушек остался цел!
Крестная с матерью быстро смололи эту ярицу вальками, и осторожно дотянули они с хлебом до весны. Добавляли в тесто картошку, а потом и мякину. Настя считала, что им еще повезло. С первыми холодами дед Устин зарезал ее норовистую корову, и были они не только с хлебом, но и с мясом. И погреб в доме не выгорел, загибала пальцы крестная. В погреб они ссыпали картошку. И погреб был такой глубокий, что даже два кубла уцелели в углу, и на донышке два куска сала. Ну разве не счастье?
– А бутыль с маслом лопнула, - напомнила Анюта.
– Какая бутыль!
– застонала мамка.
– Десятилитровая! Бабушка Аринушка на эту бутыль не дыхала.
– Кума, как ты похожа на свою бабушку Аринушку, прямо копия. У тебя хата сгорела, а ты по бутыли горюешь, - посмеивалась крестная.
Настя по-своему молилась Богу и крестницу с Витькой учила. Сначала она долго благодарила за все милости. благодарить - это главное. И только потом начинала осторожненько просить, чтобы Он хлеб насущный дал им и на другой день, и на третий. А что хаты сгорели и все добро - так это за то, чтобы мужья и дети вернулись с войны живыми.
И в первый свой вечер в землянке они усердно благодарили - за то, что успели вселиться до холодов. Настя поставила свою иконку на столик из ящиков, зажгла лучинку. В единственном маленьком оконце в двери еще светился угасающий день, а у них в землянке всегда царила полночь. Не нравилась Анюте эта нора, но она все равно благодарила.
Потом посидели на теплой лежанке, обсудили, что делать завтра. Работа все не убывала. Утром собирались выкопать два сундука с теплой одеждой, швейной машинкой, посудой и поставить в углу. Будет у них мебель - на чем посидеть и переночевать, если гости подъедут.
Настина лучина упала в ведро с водой и зашипела, когда они в полной темноте укладывались спать. Укладывались, а не ложились. Пригнув головы, заползали под печку, на жесткие доски, устланные соломой и дерюжками. Тесновато вчетвером, зато тепло. В землянке было дымно от протопленной печки, но дверь не открывали, боялись к утру замерзнуть.
Целый год прожили они в этой темной, дымной норе. И целый год изо дня в день Анюта с тоской ложилась спать и радостно встречала утро. Утром выбегала по ступенькам
Когда переделали все дела и выкопали картошку, мать с Настей стали поговаривать о поездке в Мокрое, к бабке-лечейке Шимарихе.
– Мам, не надо, я уже хожу вовсю, сама справлюсь!
– взмолилась Анюта.
Она до смерти боялась этой Шимарихи. Заговаривала бабка в темной бане, махала перед носом сковородкой с горящими угольками - того и гляди, обожжет. Сердце в пятки упадало от этого колдовства.
– Страшно и жутко, я и то боюся этой колдунищи!
– говорила Настя матери.
– То ли дело бабка голодаевская: пошепчет молитовку, дунет-плюнет, водичкой побрызгает - и все лечение. Любо-дорого! Жалко эту бабку до слез, но свою душу не вложишь.
И недели не прошло, как Домна тоже засобиралась к Шимарихе. Феденька вдруг ни с того ни с сего покрылся коростой, и глазки загноились. Может быть, съел что-то или сглазили. Такие болезни лечат только бабки, но Домна на всякий случай собиралась заехать и в больницу.
Тут уж мать и спрашивать не стала Анюту: поедешь, и все! И бабка Поля собралась с ними, у нее спина "разламывалась, руки-ноги крутило". Бабка теперь жила у племянницы в Козловке и редко к ним наведывалась. А Анюте вдруг остро захотелось в Мокрое, увидеть церковь, хотя и покалеченную снарядами, но устоявшую. Они быстро собрались и отправились.
Стоял звонкий и сияющий октябрьский денек. Первый легкий морозец только напоминал о том, что зима не за горами, но верилось в это с трудом. Издалека лес казался рыжим, а вблизи весело запестрел на солнце золотыми и багряными остатками своих одеяний. Из леса въехали в тенистый сосновый бор. "Вот простоял я тысячу лет и еще простою не одну сотню, таким же нерушимым и вечнозеленым!" - всем своим величавым видом говорил бор.
Это царство красоты и покоя жило своей жизнью, в стороне от разоренных деревенек и их обитателей. Почему же тогда Анюте сделалось так светло и радостно на душе? И Доня, наверное, чувствовала то же самое, потому что улыбалась. С этих пор Анюта полюбила лес и лесные дороги. В лесу она забывала себя, и все в ней утишалось - тяжелые мысли и дурные воспоминания. Особенно хорошо было не ехать, а шагать по дороге, уводившей как будто бы неизвестно куда.
Но в тот раз мокровская дорога снова привела их в разруху. Сколько ни вглядывалась Анюта, церковной колоколенки она так и не увидела. На что надеялась? На чудо. Но чудо не грянуло. Колокольни не было. И ворот и окон тоже не было, как будто ветром унесло. Знакомая старушка, встреченная на дороге, говорила нараспев:
– Где ж ей было уцелеть, сердешные вы мои! Тут немцы лупят из пушек, "Катюша" наша жгеть по немцам. Она как раз между двух огней попала, одни стены остались...
Бабка Поля все-таки перекрестилась на стены, маковки с крестом снесло. Доня подумала и тоже перекрестилась. Анюта очень просилась войти внутрь, поглядеть на свою любимую Богородицу. Но Доня дернула за поводья и причмокнула, понукая лошадь: