Анюта
Шрифт:
А Любка все выспрашивала у них, как же они жили при немцах - не забижали их фрицы, не грабили, не безобразничали?
– И забижали, и грабили - все было, Любанчик!
– весело отвечала Настя.
– Но жили мы в своих хатах. И думали: вот придут наши, мы сразу бояться перестанем и жизнь наладится, как до войны. Не тут-то было!
А мамка уже не помнила, как жили при немцах, как будто не было этих двух лет. Она вся пребывала в настоящем.
– Вернулись мы четырнадцатого сентября... Или пятнадцатого... Когда, Настя? Ничего не помню! Вернулись, а дома нет. Дочуш, я не могу это вспоминать.
– И немчура вам давала посеяться?
– спрашивала Любаша.
– А я боялась, вы тут с голоду пропадаете.
– В первый год думали, они осенью все отберут, что посеяли. Не отобрали. Подумай, Любаша, какая немцам выгода, если б мы все подохли с голоду?
– рассуждала Настя.
Любка пожала плечами: дескать, откуда я знаю, деревню-то они спалили, дом за домом. Вдруг глаза у нее вспыхнули и лицо окаменело.
– Ненавижу немчурину проклятую! На фронт просилась. Думала ли, гадала, что смогу убивать людей! Смогла бы, запросто, даже не поморщилась бы. Не взяли на фронт. Сослали на эту каторгу, поезд санитарный. Они мне ночами снятся - калеки, без рук, без ног, обмороженные, обгоревшие.
Анюта с Витькой испуганно смотрели на нее: никогда не видели такой свою веселую, упрямую и неунывающую сестрицу. Значит, эти два года она не просто прокаталась на поезде. Правильно мамка ей сказала: разве этот поезд не фронт? И под бомбежку Любаша попадала не раз, да так неудачно, что от контузии слух потеряла и несколько дней ничего не слышала.
– Совсем психованная сделалась, - жаловалась Любка.
– Тут как-то услыхала по радио немецкую речь... Сердце вдруг как заколотилось, руки затряслись. С чего бы это? Я никогда ни одного немца живого не видела, только в кино. А нет, забыла, видела: пленных.
Мать слушала Любашу и смотрела на нее во все глаза, словно наглядеться не могла. Настя хоть и поддакивала, но больше невпопад.
...Не только родные, но и соседи сразу заметили, что Любочка Колобченкова теперь - отрезанный ломоть. И трех лет не прожила в городе, а быстро сделалась настоящей горожанкой и невзлюбила деревню.
– Сердитая какая ваша Любашечка!
– как-то сказали Анюте девчонки.
В первый свой наезд Любка пробыла у них три дня. Вечером, когда мамка собралась подоить Суббоню и угостить гостью дорогую парным молоком, Любка вдруг вспомнила за разговорами:
– Да, мам! Я завтра утром побегу в Мокрое, на кладбище, навещу бабушку Аринушку, а ты собери Анютку в дорогу. Она поедет со мной.
Сестра со своим Толиком распланировали Анютину жизнь на несколько лет вперед, а она и не знала об этом. И предстояло Анюте ехать завтра вечером в далекий большой город Калугу и жить отныне в чужом доме, просторном деревянном доме с садом. И спать не в землянке под печкой, а на своей кровати, ей уже и угол отвели со столом и этажеркой. И окошко выходит прямо в сад, говорила Любаша.
Свекровь тоже очень просила
Любаша объявила об этом своем решении и с торжествующим видом оглядела их всех. Ей и в голову не могло прийти, что они не согласятся. Она была уверена, что обрадуются. Анютку лечить надо и подкормить.
Мамка, словно застигнутая врасплох прямо у порога, совсем потерялась от этой новости, опустилась на ящик-табуретку. Жалобно звякнул подойник. Анюта оцепенела на весь остаток вечера. Витька обиделся, почему не его берут в город, а Нюрку. Только Настя обрадовалась, всполошилась, запричитала:
– Любонька, детонька, забери ее, забери! Она тут пропадет, в этой пещере. Молока не пьет, одну траву похлебает лись-брись. Не знаю, на чем она держится, как былинка стала.
Тихо отбросила занавеску из войлока и вышла из землянки мамка. Она смирилась - надо отдавать Анютку. Сама Анюта еще не осознала, какие ей грозят перемены. Любаша весело теребила, тискала обиженного Витьку. Обещала и его скоро забрать и определить в училище.
– Не бойсь, колхозниками вы не будете, не позволю!
Гостья наотрез отказалась спать под печкой, а рано утром убежала в Мокрое. Мать с утра молчала нехорошей своей молчаливостью, скатала Любкину постель на сундуке, откинула крышку и принялась собирать Анюту в дорогу.
Анюте то ли снилось, то ли грезилось всю ночь. Вот уходят они с Любкой на станцию, а мать с Витькой стоят на дороге и тоскливо смотрят им вслед, такие брошенные, такие горемычные. Ехать всю ночь на поезде, конечно, замечательно, но чужого дома, чужой школы и чужой бабки Анюта боялась смертельно. Робкая ее душа замирала при одной мысли о новой жизни в городе. И тоска по матери и Витьке ее съест. Нет уж, лучше перетерпеть до весны в этой норке. А за лето они построят новый дом.
Мамка уже уложила в бабкин короб из лыка Анютино барахлишко, а что в коробушку не поместилось, увязала в узел. Собрала за пять минут. И тогда Анюта тихонько сказала ей с лежанки:
– Никуда не поеду, мам. Подожду до весны.
– И не заикайся! Молиться надо на Любашку, что сжалилась.
Настю бригадир уже погнал на работу, а мамка чуть подзадержалась. Наказала Анюте покормить Любку горячими щами из печи, бросить соломки Суббоне и помчалась к ферме. Новую ферму ставили взамен сгоревшей и грозились скоро привезти коров. И будут мамка с Настей три раза в день бегать на дойку, как прежде. Каково Витьке сидеть одному в темной землянке и ждать их! Нет, нельзя Анюте бросать их одних в такое время.
Она оделась и тихо выскользнула из землянки. Сердитые Любашины глаза, мамкины слезы и Настины причитания ей не перенести. Забратают они ее силой, как корову за рога, и поведут на станцию. Им не понять, что она не только не хочет - не может ехать. Как говорила бабка Арина - моченьки моей не хватит.
Поэтому Анюта решила спрятаться и переждать, пока сестрица не уедет одна. В школу в этот день не пошла. Посидела сначала у Домны, почитала Федьке сказки из старого букваря. Потом наведалась к деду Устину. У деда ее никому искать в голову не придет.